Вырученные деньги ушли на оплату долгов; Ротшильд мог быть удовлетворен. Теперь мне в очередной раз предстояло решать проблемы заработка. Возвращение в городской распределитель кипятка претило моей вольнолюбивой натуре, да никто меня туда и не звал. Литературный доход представлялся, и совершенно обоснованно, недостаточным для содержания семьи.
По совету и с помощью одного из моих обеспеченных приятелей я открыл на набережной Орлож книжный магазин под вывеской «Обретенное время», побуждающей подкованного книгочея обратиться мыслью к знаменитому роману Пруста «В поисках утраченного времени». Зайдите в магазин, читатель, и вы найдете все, что ищете! Заходите же! Мой магазин открыт до полуночи, в то время как вся парижская книготорговля закрывается в шесть часов вечера! Придуманная мною многообещающая вывеска мне нравилась: будь я книгочеем, непременно бы заглянул.
Но торговля шла вяло, покупателей было мало. Эксклюзивные издания, избранные эссе и сборники стихов пылились на полках. Закон книготорговли «чем хуже книга, тем лучше она продается» я не желал принимать в расчет. Не прошло и несколько месяцев, как магазин пришлось закрыть: «Обретенное время» было утрачено, и, кажется, навсегда.
Но тут передо мной вынырнул из омута судьбы еще один шанс устроить свою жизнь.
Ну конечно же я снова говорю о Любе Красиной, встреча с которой на «Фазаньей ферме» – ей тогда только-только исполнилось двадцать два, она была разведена с политиком-радикалом Гастоном де Бержери – отвела ей заглавную роль в моей судьбе. Возможно, пороховая искра взаимного интереса и пробежала тогда между нами, и обожгла. Возможно… Потом мы вращались в одном кругу, встречались время от времени в обществе, и взгляды, которыми мы обменивались при встрече, были чуть-чуть более пристальными, чем принято в подобных случаях. Что ж, случается и такое.
Брак между Любой Красиной и Бержери оказался нестойким, страсть поблекла, отношения зашли в тупик. Конечно, до Любы доходили слухи о моих злоключениях – я их не скрывал, хотя и не выпячивал. На какой-то вечеринке она представила меня своему новому поклоннику, немецкому режиссеру Максу Офюльсу, бежавшему из Германии во Францию от набирающего силу нацизма. Офюльс показался мне неплохим парнем, но что-то похожее на ревность царапнуло по сердцу. Так, строго говоря, не должно было быть – но так было.
Через несколько дней в нашей с Грейс квартире раздался телефонный звонок: звонила Люба. С силой вжимая трубку аппарата в ухо, чтобы не пропустить ни звука, я с замиранием ждал, что скажет мне Люба Красина, и был готов ко всему: к взрыву счастья и крушению ни на чем не основанной надежды. Впрочем, надежда на прочном основании – это уже уверенность, а я был далек от нее.
– Манэ, вы очень понравились моему Максу, – начала Люба, и брови мои поползли вверх. – Он как раз собирается снимать кинофильм из парижской жизни: любовь утонченного аристократа к провинциальной крестьянке – она попробовала себя в мюзик-холле, потерпела неудачу и вышла на панель. В роли аристократа он видит вас: томительная красота и взгляд, опаляющий ледяным огнем. Это будет настоящая бомба на экране!
Мне очень хотелось спросить, кто сыграет музыкальную крестьянку – не Люба ли? – но я сдержал свое корыстное любопытство.
– Встречаемся в кафе «Флоранс», – продолжала Люба. – Оденьтесь как потомственный аристократ на светский раут. Макс очень ценит правдоподобие.
– Обязательно оденусь, – ответил я и усмехнулся, представив себе покойного папа́ – как бы он отреагировал на то, что его сын Эммануэль собирается играть в кино барона, влюбившегося в проститутку.
Но успешная кинокарьера сулила и сказочные заработки. На встречу я явился во фраке, сохранившемся от недавней роскошной жизни, с белой гвоздикой в петлице. Насчет томительной красоты Люба, к моему удовольствию, порядком преувеличила, зато мой взгляд, искаженный житейскими заботами и одурманенный опиумом, опалил бы и дубовое бревно.
Режиссер бесцеремонно рассматривал меня со всех сторон, как манекен в витрине магазина. Наконец он вынес свое решение: я получу в его фильме, довольно-таки бульварном, отнюдь не главную, а третьестепенную роль барона во второстепенном эпизоде. Спасибо и на том: как видно, фрак и гвоздика все же сделали свое дело. Теперь Макс уже не казался мне таким симпатичным, как во время нашего знакомства несколько дней назад. Но Люба Красина из-за плеча режиссера по-заговорщицки кивала мне головой, и я с легким сердцем согласился играть третьестепенного барона.
Фильм был снят и провалился с треском. Ничто ему не помогло: ни мое участие в нем, ни горькая судьба доведенной до крайности крестьянки – девушки трудной судьбы. Моя кинокарьера закончилась, так и не начавшись.
Я снова проиграл в соревновании с житейской удачей. Зато моя победа над Максом Офюльсом была несомненна: пока снимали фильм, мы с Любой вновь потянулись друг к другу, а режиссеру была дана отставка.
8. Опиум
Я не афишировал свои отношения с Любой Красиной, которую, по первой букве ее фамилии, ласково называл Кей, но и не скрывал их; все, кому надо и не надо, о них знали и делали вид, что совершенно не в курсе дела; так было устроено наше общество. Догадывалась, разумеется, о нашем романе и Грейс, но это и ее не волновало ничуть: пережив упоительный шторм страсти, мы остановились на свободе друг от друга и теперь успешно пользовались всеми преимуществами такого семейного расклада.
Время течет, как ручей, а люди сидят на берегу и тупо глядят на бегущую воду времени – это даже не поэтический образ, это сухая констатация факта. После моего кинопровала я не вел счет ни дням, ни неделям, пока не огляделся и не увидел себя автором репортажей в популярном и любимом парижанами журнале «Марианна». Этот журнал принадлежал Гастону Галлимару и поначалу предназначался для популяризации – иными словами, для рекламы – книжной продукции издательского дома «Галлимар», о котором я уже упоминал не без горечи. Но не прошло и нескольких месяцев, как «Марианна» привлекла авторов с громкими именами, окрепла и, не утратив девичьей прелести, вышла по количеству продаваемых экземпляров на третье место в Париже. Принадлежность к редакционному составу «Марианны», возглавляемому левоцентристом Эммануэлем Берлем – блестящим умом, чистейшим продуктом высшей еврейской буржуазии, – априори означала высокую профессиональную пробу журналиста. Замечу в скобках, что я туда попал не по счастливой случайности: кто-то из моих влиятельных друзей, может быть все тот же Дрие ла Рошель, составил мне протекцию. Да-да, я этого совсем не исключаю: памятуя о том, как он втихомолку зарубил мою книжку у «Галлимара», Пьер решил теперь, все так же без лишних разговоров, поспособствовать мне в моей журналистской карьере. Это было рискованно: свой путь в профессиональную журналистику начинали двадцатилетние юнцы, а мне уже шел четвертый десяток. Так или иначе, через полгода почтенная публика если и вспоминала обо мне по той или иной причине, то не как о поэте д’Астье, а как о журналисте д’Астье. Я принимал это с удовлетворением, но предпочел бы, чтобы все было наоборот.
