разберёт? Жрица сказала, чтобы уехали. Все собрались и поехали. На то она и жрица!
— А ты? Не поехала?
— Не поехала.
— Почему?
— Тогда она меня больше не найдёт.
— Она? Кто?
— Она, — передёрнула плечами девочка.
Её лицо заострилось, а я снова вспомнила, что в первый момент лунная показалась мне страшной. И я не стала спрашивать дальше про загадочную «неё», которую маленькая лунная ждала здесь, среди ковыля и бескрайнего ничего, уже пятнадцать лет.
Снова захотелось обнять её, прижать к себе и поделиться кусочком тепла. Но лунная сидела высоко на дереве, а мне было на него никак не забраться, поэтому я сказала другое:
— У нас почти никого из лунных не знают по именам. Вот только Усекновитель, у нас стоит ему памятник из мрамора. И все боятся, что он когда-нибудь проснётся.
— Усекновитель? Фи!
Я смотрела снизу вверх на тонкую фигурку.
— Во-первых, — девочка высокомерно задрала голову, — это ненастоящее имя. Это вы придумываете всякие глупые глупости. А во-вторых, он не проснётся.
— Не проснётся? Откуда ты знаешь?
— Оттуда! Он никогда больше не проснётся, забудьте о нём, да и всё.
— Но почему?
— Потому что он не проснётся! Жрецы велели ему больше не просыпаться. Да и зачем он нужен? Пусть спит.
Зачем он нужен? Чтобы делать что-то «правильное», как сказал синеглазый лунный. И для этого «правильного» у него был огромный меч, — а ещё, может быть, чёрные молнии.
Или, может быть, что-то другое. Откуда мне знать, что за дела у этих лунных?
— Тебе пора, — сказала тем временем девочка, растеряв где-то весь свой задор. — Тебе нельзя оставаться здесь долго, иначе можно не захотеть возвращаться. И никогда-никогда не заходи за ворота!
Она проводила меня до самой дороги и обещала смотреть, как я стану спускаться. И, когда я помахала ей рукой, попросила жалобно:
— Приходи ещё. Ладно?
Я обещала.
xvi
Понедельник встретил меня длиннющим списком на ручной крой и дурными вестями: Абру обокрали.
Как многие вахтовички, она жила в длинном угрюмом бараке на Машстроевской улице. Общага коридорного типа, уцелевшая в аварии, но порядком побитая временем, она славилась вечными потопами в подвальном душе, который, по слухам, становился похож иногда на бассейн, а иногда — на плесневую ферму. Из красивого здесь были только выложенные мозаикой ступени и огромные яркие буквы на крыше: согласно им, здание торжественно именовалось «фабричанкой».
Жили там в основном такие же швеи, как и Абра, а первый этаж был весь отдан под инвалидарий, где безраздельно властвовали депрессия и бытовой алкоголизм. Который год власти обещали расселить «фабричанку», но дело это так и не двигалось с мёртвой точки.
Накопления Абра хранила в сахарнице: бережно оборачивала фольгой от шоколадки и укладывала в банку, засыпая поверх рафинадом. Она была уверена, что о тайнике никто не знал, даже соседка по комнате, работница из вышивального цеха; также Абра утверждала, что вечно раздражённая ежиха с наступлением осени засыпала раньше, чем доходила до кровати.
В общем-то, в общаге было достаточно кандидатов в воры: здесь не жило людей, которые отказались бы от лишних денег. Абра даже упросила Мадю, чтобы её пара, пёс, поискал пропавшее по запаху, — но тот нашёл время только в воскресенье, после того, как коридор помыли с хлоркой.
Словом, деньги пропали окончательно. И не то чтобы их было так уж много, тех денег, но Абра была в траурном настроении. Она настроилась уже с шабашек, мелких приработков и даршиного серебра собрать старшую дочь на Охоту, привезти детям железную дорогу, а домой купить люстру. Конец вахты был всё ближе, собралась кое-какая сумма, и где теперь она вся?
— Это всё те монеты, — в ужасе прошептала Дарша, округлив глаза и прикрыв рот ладонью. — Девки, я же говорила, говорила!.. Они прокляты, девки. Прокляты!
— Не городи тут, — мрачно буркнула Абра. — Они не проклятые, а серебряные. И кое-кому покоя не дают чужие денежки! А проклятий не бывает.
Здесь все почему-то посмотрели на меня: кто-то с усмешкой, а кто-то с жалостью. В нашем цеху, и уж тем более в бригаде, все знали стараниями Троленки и про серебряные деньги, и про моё якобы родовое проклятие одиночеством.
— А ваши, — так же испуганно спросила Дарша, — ваши монеты где?
— Мой в Биц поедет, — пожала плечами Троленка, — там продаст или обменяет.
— Я свою в полицию отнесла, — гордо задрала нос Алика. — Это ведь считается — «клад», по закону положено отдать властям, и компенсацию в четверть стоимости мне уже выплатили. Но я сказала, что одну нашла… хотя вы бы тоже лучше сходили. Всё-таки по правилам…
— Я хотела тоже в Биц поехать, — призналась я, мысленно назвав Алику дурочкой. Полицейский наверняка важно покивал и выдал «компенсацию» из своих денег, а сам тоже поедет в город, и никаким «кладом» монета считаться не станет. — Припрятала пока.
— Выкинь, — Дарша схватила меня за руки. — Олта, выкинь. Они проклятые, я говорю тебе. Проклятые! Мало тебе одной беды?
Я — совсем не Абра; мне не так-то просто было выбросить из головы болтовню о проклятии. Деньги и правда были странные, и в руках лежали плохо, и не зря ведь что говорят, что тому, что легко пришло, лучше бы и уйти легко?
Я думала о монете весь день, сомневаясь, стоит ли и правда её выкинуть — или плюнуть на всё и продать её в Бице, как я и планировала. Посоветоваться с тёткой? Она обидится, конечно, что я не сказала ей раньше; но я так хотела с этих денег купить ей в городе радио, пусть подержанное, но поновее, чтобы не глохло само в середине дня…
А когда я вечером сунула руку под подоконник, болтовня о проклятии обернулась вдруг липким потом, сбегающим вдоль позвоночника.
Потому что монета — пропала.
Тётка Сати не видела, чтобы в дом заходили посторонние, но это ничего не значило: всю неделю от смены погоды она мучилась болями и давлением и целыми днями дремала, проговаривая себе под нос что-то бессвязное. Она много лет после аварии бодрилась и поддерживала нас с Гаем, как могла, и сохраняла стойкость духа до тех самых пор, пока не слегла: исправно ковыляла на телефонную станцию работать, часами толклась у плиты и даже рвалась ходить за грибами. Но когда старая травма окончательно уложила её в постель, тётка стала стремительно сдавать.
Она поседела за первые же полгода и теперь казалась мне пугающе беспомощной. И от мысли, что кто-то мог зайти, пока она лежала в своём углу,
