Луки, мы с Тилем некоторое время жили с отцом в Вюстенроте, потому что мама не могла больше нас прокормить. Она готовилась переехать с нами в Мюнхен, но у нее по-прежнему не было ни квартиры, ни работы. Вюстенрот – это климатический курорт неподалеку от Хайльбронна и Швебиш-Халля. Позднее, когда нам с Тилем пора было переходить в среднюю школу, мы снова жили с отцом. Мы провели там последние месяцы начальной школы, и нас потрясло, что нас дразнили за баварский диалект. Только там я выучил литературный немецкий – можно сказать, как второй язык. Баварский диалект был у меня настолько ярко выражен, что отцу поначалу требовался переводчик. Однажды, когда он фотографировал и поменял катушку с пленкой, я, восхищенный этим предметом, спросил его: «Мна-зять-тую-тушку?» Маме пришлось перевести: «Можно взять пустую катушку?» На вступительный экзамен в гимназию пришлось ехать из Вюстенрота на автобусе в Хайльбронн, причем и для брата, который хотел перейти в среднюю школу после пятого класса, и для меня – после четвертого – экзамен оказался настолько прост, что мы его почти не заметили. Но вообще для детей в этом возрасте сдача экзамена имела решающее значение для всей дальнейшей жизни – и я помню слезы других родителей и детей, которые провалились. Нас приняли в классическую гимназию Теодора Хойса в Хайльбронне, и сегодня я благодарен отцу за то, что он, сохраняя верность семейной традиции, настоял на том, чтобы мы выучили латынь и греческий. По возвращении в Вюстенрот он не без гордости пригласил нас в деревенскую гостиницу, где каждый из нас получил по яичнице-глазунье из двух яиц: кажется, это была первая глазунья в моей жизни. Хотя в Бергерхофе и держали кур, старый вспыльчивый фермер никогда ничего нам не давал. Моя мать спасла его от расстрела, когда американские солдаты нашли у него склад оружия, спрятанный под соломой, но даже ее он вечно гнал прочь, называя подлой свиньей и осыпая еще более страшными ругательствами.
В Вюстенроте мы стали играть в футбол с соседскими мальчишками и вечно ходили забрызганные грязью. Отец считал этот спорт занятием для грубиянов и полагал, что нам лучше заняться чем-нибудь более престижным – к примеру, фехтованием на рапирах или хоккеем на траве. Мы присоединились к хоккейному клубу в Хайльбронне, чтобы попробовать это дело, и на одной из первых же тренировок я получил в игре удар мячом в голень. А мяч там вообще-то вовсе не мяч, а настоящий камень размером с кулак. Было чертовски больно, и на кости выросла шишка. На этом я распрощался с хоккеем. Чтобы не привлекать внимание к тому, что мы все еще играем в футбол, мы надевали спортивную форму под одежду, которую сразу после школы снимали и бежали на газон играть.
Мы с Тилем быстро привязались к сестренке Зигрид, а ее мать Дорис, вторая жена отца, которая давно в нем разочаровалась, тайно сговаривалась с нами, пасынками, за его спиной. Она была очень дружелюбна, и я буду вечно ей благодарен. Там, в Вюстенроте, она стала мне второй матерью и осталась ею навсегда. Но, конечно, она не могла помочь мне, десятилетнему, избавиться от тоски по матери. Здесь мы, дети, тоже спали в одной комнате. У Тиля было какое-то подобие кровати, я спал на армейской полевой раскладушке с уложенным поверх брезента отвратительным матрацем из бледно-красной резины, похожей на ту, что используют для велосипедных камер. Этот надувной матрас каждую ночь терял столько воздуха, что к утру становился совершенно плоским, и зимой я просыпался от холода, потому что комната не отапливалась. Я не могу вспомнить ни одной ночи в Вюстенроте, когда я бы не плакал беззвучно во сне. Но я не хотел, чтобы брат видел мои слезы. Правда, по утрам бывало весело, потому что младшая сестра тогда только начинала говорить и всегда, вставая утром в своей кроватке, произносила очередную забавную речь для тех, кто еще спал. Позже она воспитала три поколения актеров в Школе драмы Отто Фалькенберга в Мюнхене, и именно ей я обязан тем, что нашел Зеппа Бирбихлера, сыгравшего главную роль в «Стеклянном сердце». В этом моем фильме 1976 года актеры играют под гипнозом. Зигрид всегда чувствовала близость именно к театру и ставила спектакли в Германии и США. Сейчас у нее все больше оперных постановок.
Нам приходилось целый час добираться до гимназии в Хайльбронне на автобусе, и очень скоро это стало для нас чересчур. Чтобы сэкономить, мы всегда садились в примитивный фургон, прицепленный сзади к автобусу, – в нем бедных работяг везли на фабрики в долине. В фургоне была небольшая буржуйка, а рабочие играли в карты или спали. Сигаретный дым там стоял коромыслом, поскольку окошко было всего одно, да и то крохотное. Поэтому отец вскоре нашел семью в Хайльбронне, которая приняла нас на время учебы. У меня сохранились ясные воспоминания о детях, с которыми мы там жили. Старшего звали Клетт, хотя я уже не уверен, имя это было или фамилия. От него исходила мощная криминальная энергия, и мы вместе с ним начали воровать в универмагах. Не прихватывать что-то по случаю, как часто делают дети, а методично воровать. Клетт, который был старше нас на год, собирался еще и машины вскрывать, но к тому моменту нас уже не было в Хайльбронне. Помню, как под его руководством мы оторвали круглую крышку люка и аккуратно законопатили зияющую дыру грубой бумагой – мешками из-под цемента. Сверху насыпали песок, набросали осенних листьев, чтобы ловушку можно было заметить, только внимательно приглядевшись. Смутно припоминаю, что таким образом мы добивались того, чтобы ничего не подозревающий прохожий упал в яму, а мы, помогая ему выбраться, в этот самый момент без труда бы его обобрали. Но вместо этого мальчишка из нашей же банды, забыв, что мы приготовили западню, сам попался в нее – свалился в яму, сильно исцарапал голень и колено об острые металлические края, так что несколько дней не мог нормально ходить.
Я очень хотел вернуться в Захранг или хотя бы в Вюстенрот, где у нас были друзья-футболисты, которых я, правда, помню сейчас очень смутно. В Захранге, где я прожил гораздо дольше, я водил дружбу с Ади Рихтером, Рюппом Кайнценом и Луи Хауценом. Рюпп Кайнцен стал потом дояром на ферме Фрауэнинзель в Химзее, а погиб от ожогов. Должно быть, он здорово набрался и курил в постели. Луи на своем велосипеде съехал с дороги на крутом склоне перед Ашау и врезался в дерево. Он умер, не дожив
