ничего не ведает, говорит: «Пожалуй, Патрикей Назарыч, обедать и гостей зови».
– А я, – продолжал Патрикей Назарыч, поклонился им и говорю: «Хозяйка обедать зовет. Не обессудьте, мол».
Дальше Патрикей Назарыч рассказал, как они с хозяйкой наперебой гостей угощали. Спросил он их, с чего они за теми бродяжками погнались, аль стащили чего. А они сказывают, что велено им бродяжек хватать и к самому пану воеводе представлять. Пока сказывали они, а караульный объяснял, он им всё вина в кубки подливал, и наконец того вовсе упились они и поверили ему, что и в глаза он тех бродяжек не видал. Видно, на постоялом дворе где пристали. Мало ль на Москве постоялых дворов. Может, они вины за собой никакой не чуют, так и не опасаются. Наутро, мол, обойти все постоялые дворы, – наверно, найдутся. Не иголка, чай.
Ляхи ране лишь головами качали, всё за сабли хватались, хотели бежать догонять. А они их знай потчуют. До того упились – еле из-за стола повылезали. Куда им искать, до Кремля бы лишь добраться да смениться. А там завалятся спать, до утра проспят. Обсудили и порешили, что можно тех гонцов привести, покормить, обо всем расспросить. Ярославцу сказать, чтоб скорей разных людей вели. А вятичу сказать, что зря они с Пермью свару затеяли, хоть, ведомо, пермичи не дело ответили. Что не Вятскую землю защищать ноне надобно, а все Московское государство. Чтоб они сами ратных людей, сколько возможно, со всего их края к Москве вели. А с Москвы на Пермь гонца пришлют, чтоб и они ратников сюда посылали.
Михайла привел гонцов. Они поели, выслушали, что им Карп Лукич сказывал, и ночью же пошли в обратный путь. Карп Лукич послал проводить их не Михайлу а приказчика своего Ферапонта. Тот Москву, что свой кошель, знал и лазейки такие ведал, чтоб из города выбраться мимо всех застав.
Как они ушли, Карп Лукич с Патрикеем Назарычем стали говорить, что боле ждать нечего. Надо Михайлу поскорей справлять в Нижний Новгород, а оттуда в Пермь Великую к Пятому Филатову. А допреж того надо великому патриарху как ни то пробраться и от него грамоту добыть. И не прямо в Новгород Михайле итти, а коли впрямь под Москвой рати стоят, так к Прокопию Ляпунову в стан пробраться и ему про Москву рассказать и грамоту их показать. Может, он и от себя кого пошлет.
На том и порешили.
А на другой день пришел к ним Патрикей Назарыч туча-тучей. Подумали они было, что гонцов тех, что Ферапонт вывел, за городом вновь словили, а он совсем о другом. Разузнал он про великого патриарха, как ляхи над ним издеваются. И московские бояре, коих ляхи в боярский сан возвели, тоже, ровно нехристи. Пришли вчерашний день к святому владыке скопом, а Михалка Салтыков, ляшский угодник, почал выговаривать великому патриарху: «Ты, мол, писал еси по городам, чтоб они к Москве шли, а ноне пиши, чтоб вспять ворочались, не то худо де тебе будет». А патриарх Гермоген ему на то в ответ: «Ах ты, сукин сын! Ты, что ль, видал, как я им грамоты писал? Не было того, и ноне писать не стану. Вот коли ты, страдник и изменник Михалка, со своими собачьими ляхами с Москвы уберетесь, тогда я им не велю ходить. А покуда вы на Москве сидеть будете, и им всем велю помереть за православную веру. Невмоготу мне латинское козлогласенье слушать и православным церквам от ляхов поношенье да паскуденье видеть».
А Михалка Салтыков почал святого владыку соромными словами лаять. И как его лишь огнь господень не пожрал, изверга.
– И с тем, – продолжал Патрикей Назарыч, – увели они от великого патриарха всех его дьяков и служек и своих приставов приставили, чтоб до его никого не пускать, чтоб он чего ни то не передал.
Михайла слушал, и злоба в нем такая подымалась, что попадись ему Михалка Салтыков, он бы его своими руками задавил.
А Карп Лукич сказал:
– Знаю я, что патриарх за приставами сидит и никого до его не допускают. А нам без его грамоты и благословенья никак нельзя. Вовсе по-иному нашу грамоту слушать будут, коли с патриаршего благословенья. Думал я, думал, как до него добраться, а вечор поглядел я на твоего Степку, и вот мне что на ум пришло.
Михайла с удивлением посмотрел на него.
Карп Лукич подробно рассказал ему, как надо с ляхами говорить, чтоб пропустили они к патриарху. Михайла с сомненьем смотрел на Карпа Лукича. Не суметь ему ляхов вкруг пальца обвести. Народ они дошлый. А спорить с Карпом Лукичом тоже не посмел он. Патрикей Назарыч головой кивал и ручки потирал, словно хотел сказать: «Голова!»
– А коли пропустят, – сказал Михайла, – что я великому патриарху скажу? Может, он и слушать меня не похочет.
Похочет, – уверенно произнес Карп Лукич и подробно объяснил Михайле, что он патриарху Гермогену должен сказать и о чем его просить.
XI
Когда Михайла рассказал Степке, куда их Карп Лукич посылает, Степка так и загорелся весь. Очень ему по душе пришлось, что без него вновь обойтись не могут.
– Ты только лишь доведи меня, а уж я тем ляхам такого наговорю, что они враз нас пустят. Михайла покачал головой, боялся он, как бы Степка чего не наврал и не напутал. Пообедали они и пошли к Кремлю. Степка не только что руку на перевязи держал, а еще на одну ногу припадал, хромал, хоть Михайла ничего про то не говорил. Вошли они в Спасские ворота, на площадь, откуда не так давно, Ваську Шуйского вывезли, и прошли прямо к патриаршему дому. Там у крыльца и правда два ляха стоят, на голове шишаки, жупаны красные, подпоясаны широким поясом, а на поясе сбоку сабля кривая висит.
Подошли к крыльцу Михайла со Степкой, стали, стоят, глядят на ляхов, а что сказать – не знают. Дома-то Степка похвалялся, что невесть чего наскажет, а тут стоит, словно язык проглотил. Ляхи сперва и не посмотрели на них, а потом один, что постарше, с сивыми усами, стал на них рукой махать, показывать, чтоб прочь шли. Тут уж Михайла – видит, что Степка молчит, – сам заговорил:
– Ратник, а ратник, пусти ты нас за ради Христа к господину великому патриарху.
Лях захохотал.
– А, может, до самого пана Гонсевского желаешь?
– Не, – замотал головой Михайла. – Мне бы до великого патриарха.
– Ах ты, русский дурень! С
