он "своими каналами" выведал у базы – не
приехала ли еще смена. Больше всех надоел земляк, радиометрист Петька Тарасов. Обычно
он тихонько стучался в радиорубку и виновато спрашивал одно и то же:
– Ну, как?
– Никак, – отвечал Бояркин и захлопывал дверь.
Земляков было намечено демобилизовать одновременно, и они строили планы
совместного возвращения. Дело оставалось за молодыми. И вот как-то ночью, придя сменить
своего младшего – Гену Чистякова, тоже из сибиряков, Николай услышал в динамике
совершенно особенную морзянку.
– Слышишь, как "молотит", как черепаха, – разозлено сказал Гена, – из базы какой-то.
Тупой как валенок. Уже полчаса долбит!
Бояркин сел, прислушался.
– Да ведь это же молодой! – вдруг догадался он. – Смена приехала, понимаешь?
Принимай сам до конца. Я пойду, нашим скажу.
– Так они же спят…
– Разбужу! Они и во сне ждут.
И вот на корабль прибыло пополнение, и лично для Бояркина – молодой
радиотелеграфист матрос Манин. Для начала Николай дал ему послушать, как здесь
работают в эфире, У Манина, как и положено, округлились глаза – так бывало со всеми.
Понятно, что учебка есть учебка, а граница – это граница.
– Пользуйся тем, что я пока здесь, – сказал ему Бояркин, – тренируйся, спрашивай,
чтобы не учудить потом что-нибудь очень неприятное для себя, а еще хуже и для других.
Но Манин больше занимался не морзянкой, а гитарой. До службы он окончил
музыкальное училище, в учебке не имел возможности играть, и у него задрожали руки, когда
на корабле он увидел гитару. Николай приходил в кубрик, отбирал гитару и тащил его в
радиорубку учить инструкции и тренироваться. При возможности своей властью освобождал
Манина от корабельных работ. Но и оставлять его одного в радиорубке было нельзя. Манин
настраивал радиоприемник на музыку и балдел в наушниках. Кончилось тем, что строгий
флагманский специалист, отвечающий за связь в бригаде кораблей, проверил подготовку
матроса Манина и заключил, что тот еще не готов к самостоятельному несению вахты.
Увольнение Бояркина было отсрочено.
Когда Петька Тарасов стоял перед строем, Николай был провожающим. Петька был
растерян, но, как всегда, улыбался. Бескозырку он держал в руке, и ленточки воздушно
плавали по гладкому металлу палубе. В самом начале службы в бригаде Петька сделал
глупость – попытался пронести на корабль бутылку сухого вина. Был как раз день рождения
у Бояркина, и Петька хотел удивить его. Задержал его на КПП штабной офицер и так хорошо
запомнил фамилию, что потом постоянно вычеркивал из списков на повышение звания и на
поощрения значками. По штату Петька должен был увольняться главным старшиной, а
увольнялся старшим матросом, с одним значком специалиста первого класса.
– Ребята… друзья, – сказал он перед строем таким дрогнувшим вдруг голосом, что у
всех мурашки пробегали по спине, – страшно почему-то уезжать. Сколько здесь всего
оставляешь… Хотя впереди-то еще больше.
Все уставились себе под ноги, а Бояркин, стоявший во второй шеренге, отвернулся и
стал смотреть на чаек, которые с гвалтом пытались подхватить что-то с воды.
…И вот теперь, когда Петька был уже дома, когда на него уже не распространялись
военные законы, тут приходится ждать еще каких-то формальностей.
Николай пошел к командиру, который уже спустился к себе в каюту.
– Товарищ командир, я пойду в штаб и отпрошусь, – сказал Бояркин, хотя по уставу
требовалось обратиться иначе, но Командир понял его.
– Хочешь уехать сегодня? – спросил он. – Хорошо, иди. Только, наверное, не выйдет.
Но все прошло гладко. В части шла демобилизация, и все, кто должен был оформлять
документы, сидели на местах. После обеда все закончилось. Бояркин имел право уехать не
завтра утром, а сегодня вечером – это было громадной разницей, потому что ночь он бы не
пережил. Когда Николай вернулся на борт, команда пообедала и снова расселась у
телевизора. Входя, Бояркин сделал серьезное выражение и столкнулся с молодым
комендором из пополнения, который сегодня дежурил на камбузе.
– Товарищ старшина, – сказал матрос, – вам обед в кастрюльке оставили.
Рот у Бояркина предательски растянулся, усы растопорщились.
– Все! – объявил он и потряс билетом.
Военный билет со штампиком "демобилизован" пошел по рукам. Николая
поздравляли, хлопали по спине, тыкали в бока. Он забрал билет и пошел к командиру. Тот
сразу же звонком вызвал дежурного по кораблю и приказал через пять минут объявить общее
построение.
У себя в каюте Бояркин быстро переоделся в парадную, давно приготовленную форму
с надраенной бляхой, со значками на голландке. Подхватив чемодан, он оглянулся от двери.
Старшинская каюта была маленькой, четырехместной, со столиком посредине, со
встроенными шкафчиками. На своем рундуке Николай увидел брошенные плечики, на
которых только что висела форма. Поставив чемодан, он повесил их в пустой шкафчик. Из
каюты, которая была на уровне ватерлинии, не было видно ничего, но к пирсу швартовался
еще один сторожевик, который толкнул своей волной, казалось бы, уже незыблемо стоящий
корабль, и плечики закачались. Николай невольно остановил этот маятник. В это время
объявили построение и он, захлопнув каюту, заспешил на бак, где дежурный из вновь
произведенных в старшины с еще неестественной строгостью наблюдал, как выравнивается
шеренга.
– Товарищи, сегодня, по окончании срока службы, от нас уходит радист – старшина
первой статьи, радиотелеграфист первого класса, коммунист Бояркин Николай Алексеевич, –
сказал командир. – Долг перед Родиной он выполнил честно!
В таких случаях командир был краток. В задумчивости он прошелся перед строем, но
команда следила не за ним. Все смотрели на Бояркина.
– Ровняйсь! Смирно! – скомандовал вдруг Осинин.
Все привычно, но с недоумением вытянулись.
– Старшина первой статьи Бояркин! – взяв под козырек, сказал командир. – От имени
командования кораблем объявляю вам благодарность за бдительную, добросовестную службу
по охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!
– Служу Советскому Союзу!
Как-то одновременно строго, по-мужски и теперь уж как бы неуместно, но от этого
особенно трогательно прозвучало это "служу".
– Спасибо, Николай, – добавил командир, пожав руку.
Эта последняя благодарность уже не будет занесена в личное дело. Но она-то,
конечно, и была самой главной. В строю заморгали и потупились. Бояркину удивительно
было видеть блеск в глазах товарищей. Сам он не волновался. Ни эта церемония, ни
ожидающий чемодан не могли убедить его в том, что он больше не вернется к этой жизни,
что через какие-то минуты перестанет видеть знакомые лица, бескозырки, тельняшки, не
будет слышать крика чаек и плеска воды. Слегка покачивало море, и все это было слишком
постоянным и реальным, чтобы могло окончиться.
Бояркину дали слово, и
