вслед. Всю жизнь потом вспоминать будешь.
На верхней ступеньке широкой мраморной лестницы я помедлил еще немного, как лыжник на вершине крутого спуска. «Ну, теперь все», — подумал я и пошел вниз. Навстречу мне бежали, прыгая через ступеньки, студенты, подгоняемые звонком на лекцию.
Открывая ключом дверь своей комнаты, я замер — дверь была незаперта. Я распахнул ее — так и есть. Первокурсник все еще валялся в кровати.
— Ты что? — остолбенело спросил я.
— Знаешь, старик, ты дал мне хорошую идею. Я позвонил в деканат и сказал, что заболел.
— А справка у тебя есть?
— Они про справку ничего не говорили…
— Они не говорили, потому что это само собой разумеется. Беги быстрей в поликлинику, пока не поздно. Настучишь себе температуру.
— Да?.. — Он растерянно встал и начал собираться.
Когда за ним закрылась дверь, я обессиленно опустился на стул. Вот дурак, все настроение сбил. Потом я спохватился, что он может скоро вернуться, и рассиживаться некогда. Я вскочил, заметался по комнате, достал из шкафа припасенный шнур, лихорадочно завязал петлю, как уже натренировался раньше, поспешно подтащил стул к присмотренному мной изгибу стояка отопления и остановился. Черт знает что. Повеситься спокойно не дадут. Неужели и это надо в спешке? Я присел на краешек стула. Что делать? Может, перенести на другой день, другой раз? Ну, нет, я уже обрубил все концы, попрощался. Делать еще один заход — нелепо. Надо доводить до конца. И как есть. Испортили праздник.
Я запер дверь на ключ и положил его в карман. Влез на стул, накрепко привязал шнур к трубе. Все. Надо кончать… Ну, не так сразу.
Я слез со стула, прошелся по комнате, посмотрел в окно. Еще раз прошелся, посмотрел на петлю, которая меня ждала, и от возникшего неуютного ощущения повел шеей. Страшно. И дико. Правда ли, что нужно это со мной? Я сел на койку.
Остаться жить?.. — одна эта короткая мысль отбросила меня на месяц назад, в то, как оказалось, забытое уже ощущение душевной мути, в которой я барахтался. И я снова в пять минут прошел весь путь через хаос и мрак, до проблеска, озарения и света. И снова, как в первый раз, я почувствовал облегчение и спокойствие только вместе с мыслью о смерти.
«Что это было — сомнение? — прислушивался я к себе?. — Нет — только страх». Я решительно подошел к стулу, залез на него, не останавливая движения ни на секунду, надел петлю на шею, закрыл глаза и оттолкнул стул в сторону.
* * *
Полузадохнувшегося, его вынул из петли сосед по комнате в общежитии — первокурсник, который, уходя утром, забыл на тумбочке свой пропуск в институт и с полпути вернулся за пропуском.
Пока он после этого лежал в больнице, мать, которую вызвало институтское начальство, оформила ему перевод в другой институт в другом и на этот раз — провинциальном, а не столичном городе, сама забрала все его документы, все вещи из общежития, а на новом месте сняла ему маленькую однокомнатную квартирку, чтоб его никто не донимал.
Она не расспрашивала его, что да как, а про себя, видимо, решила, что парня затравили в институте. Он ни в чем не разубеждал ее — наиболее простая версия вызывала меньше всего вопросов, которых он от нее, правда, не боялся, но и не хотел.
Сам он о произошедшем не думал — не думалось как-то. Ощущал себя обычным больным, человеком, который заболел чем-то и лечится. Болела шея, иногда ломило в висках, шум был какой-то в голове. Борьба с этими болями, прописанные ему процедуры поглощали большую часть его внимания. Мать, видя такой его житейский настрой, несколько успокоилась и скоро уехала домой, оставив его одного, пообещав, однако, через месяц навестить опять.
Он уже начал понемногу ходить на занятия, не различая еще лиц своих новых однокурсников. Поражался заурядности своих чувств. Например, тщеславию по поводу своей столичности, которую он вдруг в себе ощутил при виде этих провинциалов. Какая-то девушка в черных брюках с небрежно прибранными черными волосами, такими же резкими черными глазами и чуть угловатой фигурой оглядела его при встрече в коридоре с головы до ног, и он умилился этой бесцеремонности и простоте здешних нравов. Здесь меньше обращали внимания на одежду и дольше разглядывали новичков.
Первые полгода в Москве он довольно остро чувствовал свою несхожесть с москвичами в манере одеваться. Их легкость в общении поначалу шокировала его — для них поболтать с незнакомым однокурсником было все равно, что глазом моргнуть, а для него это было целым событием, как для провинциальной барышни, которая за каждым заговорившим с ней мужчиной подозревает какие-то виды на нее и серьезные намерения. Бывало, они уже отойдут, а он все еще переживает это и, теряясь в догадках (чего это они?), почти что хватается инстинктивно за карманы проверить, не сперли ли чего.
Все это он узнавал теперь в других и сам удивлялся, насколько чувство собственного превосходства занимало его. Он замечал теперь за собой этакие столичные манеры, каких у него и в Москве то не было — они были у других — усмехался на себя иронически: «Слаб человек» — но поделать с собой ничего не мог, да и не стремился пока, сознательно давая себе поблажку — он все еще боялся за себя. Так он думал про себя с нежностью, но в этом уже лгал себе — чувства приниженности после случившегося не было в нем нисколько. Наоборот, чувство гордости лежало в душе подспудно: считалось им, что не по вине тяжко он себя наказал, слишком требователен к себе был и в этом подвиг его душевный.
А пока он увлекался игрой в человека, который будто бы упивается своим превосходством перед провинцией, а на самом деле чувство это в нем не серьезно — он им только забавляется.
Правда, насчет той черноволосой девушки он ошибся: ее бесцеремонность объяснялась не провинциальностью, а характером — он это понял, понаблюдав некоторое время за нею со стороны. Ее внимание к нему при первой встрече заинтриговало его и он в ее присутствии невольно демонстрировал ей себя, но когда косил глазом, чтобы проверить производимый эффект, то с удивлением замечал, что она на него и не смотрит больше. А однажды в пустом сквере возле института он увидел ее с одним из институтских преподавателей, молодым мужчиной, у которого на правой руке он сразу почему-то разглядел обручальное кольцо. Разговор, судя по всему, был не простым. Она после
