из флердоранжей — символ девственности. Жених был в новом фраке с галунами и большими медными пуговицами, на которых стояла буква “Л” (“Лиссабон”).
Пировали долго. Ели, пили, пели и танцевали бальные танцы — падепатинер и польку “Трам-блям”. Четыре баяниста играли по очереди, без перерыва.
Блатная публика и девицы “легкого поведения” попросили разрешения спеть хором “Щеголяй!”. И они вместе с новобрачными залихватски спели эту песню под грохот двух сотен каблуков.
Девки стукнули ногами!
Щеголяй, Ваня, щеголяй!
Ширмачи, гуляйте с нами!
Щеголяй, Маня, щеголяй!
Девки хлопнули в ладоши!
Щеголяй, Ваня, щеголяй!
Пареньки будут хороши!
Щеголяй, Маня, щеголяй!»
Однако вернемся к нашему повествованию. Кстати, все ли знают, что открыть бордель кому угодно и где вздумается было невозможно? Существовали специальные «Правила для содержательниц борделей», утвержденные министром внутренних дел в 1844 году, которые следовало беспрекословно выполнять. Во-первых, официальный бордель не должен был иметь никаких вывесок, во‐вторых, расстояние от него до приличных заведений типа церквей, школ и училищ должно было быть «достаточно большим». Насколько именно — не уточнялось.
В этом любопытнейшем документе расписывались такие детали, что невольно улыбаешься, читая его. К примеру, внутри публичного дома разрешалось иметь пианино и играть на нем. Все остальные игры были запрещены, особенно — шахматы. То есть затуманивать мозг интеллектуальными занятиями возбранялось категорически. Также было запрещено украшать дом портретами царственных особ, ну это, в общем-то, логично.
К концу XIX века среди дорогих и престижных борделей Москвы стала выделяться гостиница «Англия», расположенная на углу Столешникова переулка и Петровки. Гостиницей она стала позже, а изначально строилась как роскошный бордель. И произошла здесь одна история, после которой первенство этого борделя в определенных кругах стало фактом неоспоримым. А дело было так.
Поздней июньской ночью 1882 года в московскую гостиницу «Дюссо» вбежала напуганная до смерти и заплаканная проститутка Шарлотта Альтенроз с криками, что у нее в номере в гостинице «Англия» внезапно скончался военный. Эта кокотка неизвестной национальности, приехавшая вроде бы из Австро-Венгрии и говорившая по-немецки (поэтому многие считали ее немкой), занимала в нижнем этаже «Англии» роскошный номер и была знакома всей гулящей Москве. Клиентами ее были сплошь господа офицеры или столичные аристократы. Словом, пользовалась она в этой среде колоссальной популярностью.
И все было бы ничего, если бы этим самым военным не оказался герой среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, освободитель Болгарии, генерал от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев. В Москве он был проездом, по пути в свое имение под Рязанью. Его сопровождали несколько штабных офицеров и командир одного из полков барон Розен. Михаил Дмитриевич остановился в гостинице «Дюссо», намереваясь 25 июня выехать в Спасское, чтобы пробыть там до больших маневров. А вечером неожиданно отправился в гостиницу «Англия», к той самой Шарлотте.
Вот как описывал эту историю Владимир Гиляровский в своей книге «Мои скитания»: «…Я ездил на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильинский погост к Давыду. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый разбитой, мой приятель, охотились вместе. Он сразу поражает меня новостью:
— Скобелев умер… Вот, читайте.
Подал мне последнюю газету и рассказал о том, что говорят в столице, что будто Скобелева отравили.
Тут уж было не до Чуркина. Я поехал прямо на поезд в Егорьевск, решив вернуться в Гуслицы при первом свободном дне.
Я приехал в Москву вечером, а днем прах Скобелева был отправлен в его рязанское имение.
В Москве я бросился на исследования из простого любопытства, так как писать, конечно, ничего было нельзя.
Говорили много и, конечно, шепотом, что он отравлен немцами, что будто в ресторане — не помню в каком — ему послала отравленный бокал с шампанским какая-то компания иностранцев, предложившая тост за его здоровье… Наконец, уж совсем шепотом, с оглядкой, мне передавал один либерал, что его отравило правительство, которое боялось, что во время коронации, которая будет через год, вместо Александра III обязательно объявят царем и коронуют Михаила II, Скобелева, что пропаганда ведется тайно и что войска, боготворящие Скобелева, совершат этот переворот в самый день коронации, что все уж готово. Этот вариант я слыхал и потом.
А на самом деле вышло гораздо проще.
Умер он не в своем отделении гостиницы Дюссо, где останавливался, приезжая в Москву, как писали все газеты, а в номерах “Англии”. На углу Петровки и Столешникова переулка существовала гостиница “Англия” с номерами на улицу и во двор. Двое ворот вели во двор, одни из Столешникова переулка, а другие с Петровки, рядом с извозчичьим трактиром. Во дворе были флигеля с номерами. Один из них, двухэтажный, сплошь был населен содержанками и девицами легкого поведения, шикарно одевавшимися. Это были главным образом иностранки и немки из Риги. Большой номер, шикарно обставленный, в нижнем этаже этого флигеля, занимала блондинка Ванда, огромная, прекрасно сложенная немка, которую знала вся кутящая Москва.
И там на дворе от очевидцев я узнал, что рано утром 25 июня к дворнику прибежала испуганная Ванда и сказала, что у нее в номере скоропостижно умер офицер. Одним из первых вбежал в номер парикмахер И. А. Андреев, задние двери квартиры которого как раз против дверей флигеля. На стуле, перед столом, уставленным винами и фруктами, полулежал без признаков жизни Скобелев. Его сразу узнал Андреев. Ванда молчала, сперва не хотела его называть.
В это время явился пристав Замойский, сразу всех выгнал и приказал жильцам:
— Сидеть в своем номере и носа в коридор не показывать!
Полиция разогнала народ со двора, явилась карета с завешенными стеклами, и в один момент тело Скобелева было увезено к Дюссо, а в 12 часов дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские власти уже присутствовали на панихиде.
28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, напившийся с горя. В три часа с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Он прямо с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и уснул на диване.
Мы сели ужинать, когда уже начало светать. Ужинали свои: из чужих был только приятель Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой К. И. Шестаков.
Ужин великолепный, сам Буданов
