было местом, куда они с Адой изредка приходили помолчать. Они действительно не говорили ни слова, пока прогуливались вдоль памятников, молча читали надписи, сидели, обнявшись, на скамейке в центральной аллее, а потом, повинуясь вдруг возникшему ощущению, одновременно поднимались и, взявшись за руки, шли к выходу. Что-то менялось в них, что-то возникало хорошее, все их размолвки забывались. Иногда приходила мысль, что здесь когда-нибудь они с Адой тоже… Когда-нибудь. Очень нескоро.
– Не знаю, – сказал он. – Понятия не имею. Что мне здесь делать?
Взгляд Лены, брошенный искоса, сказал ему больше слов: верно, делать вам тут нечего, и хорошо, если вы уедете сегодня же.
– А этот… другой?
Они забыли о Баснере. Может, Лена помнила, а он забыл. Не хотел о нем думать.
Купревич поднялся и увидел макушку Баснера за памятниками. Макушка то появлялась, то исчезала, будто Баснер делал упражнения по приседанию. Молился? Баснер, похоже, был не религиозен, хотя…
– Нельзя его тут так оставить, – сказала Лена. Она тоже поднялась. – Вчера он чуть не подрался с Шаулем. Он может опять… Володя, вы знаете, кто он и что собой представляет? Вы летели вместе.
– Историк. Насколько я понял, преподает в Колумбийском университете. Это в Нью-Йорке. Там и жил с…
– А если позвонить в университет и спросить, есть ли у них такой сотрудник? Как по-вашему…
– Хороший вопрос, – кивнул Купревич. – А заодно позвонить в мой институт и спросить, знают ли они Купревича из лаборатории теоретической астрофизики.
– Это вы, – улыбнулась Лена. – Нет, про вас я бы не стала спрашивать. Не знаю почему, но мне кажется, я знаю, что они ответят.
– Не знаю, но кажется, что знаю…
– Чисто по-женски, да? Пойдемте.
Баснер действительно молился, стоя лицом к надгробному холмику, но оставив между собой и Адой памятник Паловеру. Наклонялся, будто колодезный журавль.
– Вообще-то, – сказал Купревич, – молиться нужно в кипе. Да вы и слов не знаете.
Баснер перестал бить поклоны, ноги его, похоже, не держали, и он ухватился за ограду.
– Я думал, – сказал он, – вы меня тут бросили.
Надо было, – подумал Купревич.
– Нужно что-то делать, – отрывисто заговорил Баснер. – Невозможно, чтобы мы все трое… Понимаете? Мне нужно получить документ о смерти. Я ее муж, имею право. Вы, – он повернулся к Лене, – наверно, знаете куда обратиться, чтобы получить разрешение перезахоронить тело. Я отвезу Аду домой.
– В Бостон? – не удержался Купревич.
– В Нью-Йорк, – отрезал Баснер. – В театре устроим прощание. Может быть, Джон даст спектакль в ее честь, Ада была одной из лучших актрис в его труппе, он не хотел отпускать ее в Израиль. «Год, – говорил он, – долгий срок». И был прав.
– Ада играла на Бродвее? – с неожиданным любопытством спросила Лена и взяла Купревича под руку – то ли чтобы поддержать, то ли чтобы самой не потерять душевного равновесия.
– Да, в труппе Джона Бардена, театр «Колон». Ада там семь лет выступала, ей каждый год продлевали контракт, не такой уж частый случай.
– У Ады, – сказал Купревич, глядя в небо, – последние два года до отъезда в Израиль был контракт с Бостонским городским театром. А несколько лет до того она играла в Сент-Луисе…
– Провинция… – пробормотал Баснер.
– Дважды ее приглашали в бродвейские театры. – Купревич говорил будто сам с собой, Лена слушала внимательно, а Баснер делал вид, что «другая Ада» нисколько его не интересует. – Я не помню фамилий импресарио, она оба раза отказалась, не хотела оставлять меня надолго одного, и я не хотел, чтобы она уезжала. У меня постоянная должность, я не мог уехать из Кембриджа…
– Как же вы отпустили ее в Израиль? – не удержалась от вопроса Лена.
– Это был шанс на хороший контракт после возвращения, – вместо Купревича ответил Баснер. – В будущем сезоне режиссер, который пригласил Аду в Тель-Авив, будет ставить на Бродвее Чехова и обещал Аде главную роль.
– Как фамилия режиссера? – спросила Лена тоном следователя, ведущего допрос.
– Штыпель.
– Юваль, – кивнула Лена. – Вы его видели вчера, когда были… – она запнулась. – Седой, высокий. Прекрасный человек, замечательный. Только Ада с ним не работала.
– Господи, – пробормотал Купревич. – Как все запутано.
– Где и как, – вмешался Баснер, – я могу получить свидетельство о смерти и разрешение на перезахоронение? Я бы не хотел надолго здесь задерживаться.
– Не думаю, – сказала Лена, – что вам это удастся. Свидетельство получил Шауль, а беспокоить Аду никто не разрешит. Нет, это исключено.
– Что значит – исключено? – голос Баснера сорвался на крик. – Собственно, кто вы такая? Какое право…
– Послушайте, – Купревич тронул Баснера за рукав. – Лена – подруга Ады, а мы с вами здесь вообще лишние, вы понимаете?
– Что значит – лишние? Вы – да. И этот… Шауль. Мы прожили с Адой двадцать восемь лет!
– Я тоже, – терпеливо сказал Купревич.
– С Шаулем Ада прожила восемнадцать лет, – вставила Лена.
Баснер переводил взгляд с Лены на Купревича. Совсем недавно он был здесь с Адой наедине. Он говорил ей, как ему без нее тоскливо, как он хочет, чтобы она лежала не в этой земле, а дома. Они как-то уже говорили – в шутку, конечно, о таком можно говорить только в шутку, – что, когда один из них умрет, другой купит место на кладбище сразу на двоих, чтобы и в смерти не разлучаться. Шутка стала ужасной действительностью, и никто не остановит… Никто… Он сказал это Аде только что, и она ответила: «Конечно, Сема…»
– Давайте сядем, – предложила Лена, – и все обсудим. Вы же понимаете, что у Ады не могло быть трех мужей одновременно. Она не могла одновременно жить в трех городах, играть в трех разных театрах.
«А мне показалось, что Лена мне друг», – подумал Купревич.
Ему и сейчас так казалось.
Лена опустилась на скамью, Купревич с Баснером остались стоять. Баснер не хотел пустых разговоров, ему нужен был адрес присутственного места, где он мог бы получить документы, и ему нужен переводчик, потому что иврита он не знает, а израильские чиновники вряд ли хорошо говорят на английском. На русском – тем более.
