Мама посмотрела на нас и не стала развивать тему, хотя видно было, как сильно она рассержена. На хамоватых местных жителей, на себя. Ей явно хотелось обсудить происшедшее, но мы были слишком мелкие для этого, а папа наверняка сказал бы, что мама сама виновата, что он сто раз говорил, но это ее выбор, и теперь пусть сама справляется.
Мама обернулась на магазин, потом посмотрела на нас и страдальчески сморщилась. Я заранее угадала, что она скажет.
Удивительно, что мама учит нас с Лесей настаивать на своем, защищать свои интересы и никого не бояться, а сама в конфликте предпочитает устраняться. Вот и сейчас она с несчастной улыбкой сказала:
— Не будем ничего покупать здесь. Не сошелся же на них свет клином. Ну немножечко посидим на диете. У нас же есть хлебцы, из дома еще, посмотрим, что там в сумке припасено. Вроде мы не все по дороге съели. Вы ведь не сильно хотите есть? Или сильно? Потерпите до завтра? Нет? Я что-то вообще аппетит потеряла.
Вот насчет аппетита мама ни капли не преувеличивала. Когда она нервничала, то практически переставала есть. К счастью, такое случалось редко, и в любом случае отсутствие аппетита ничуть не мешало ей вкусно готовить для нас.
И ничего страшного! Папа страдал бы, а мы трое всегда мало едим. Леся, кажется, может вообще обходиться только хлебом с маслом, а мама, как известно, от сильного волнения и во время приступа мигрени практически не ест, только воду пьет. Значит, все в итоге достанется мне!
Но сейчас-то не из чего готовить...
Леся молча смотрела на маму огромными глазами, и непонятно было, осуждающе или сочувствующе, а потом нейтральным тоном спросила:
— И что мы все-таки будем есть?
А меня вдруг как стукнуло!
— Блин, мам! У меня же с собой кошелек! — Мне стало дико стыдно. Я могла бы раньше вспомнить, и тогда не было бы этой мерзкой унизительной сцены. — Все нормально, мам, я сама схожу и возьму, что надо.
Мама снова несчастно сморщилась. Конечно, будь ее воля, она ни одной из нас не позволила бы переступить порог этой лавчонки, и уж тем более не стала бы там тратить наши деньги. Но нам что-то нужно было есть.
— Спасибо, Котенок. Ты очень нас всех выручила. — Мама крепко обняла меня и кивнула Лесе: — Пойди с сестрой.
Продавщица опять молча смотрела на нас пустым взглядом, будто первый раз видела или словно нас вообще нет.
Каждый раз, когда я брала очередную упаковку продуктов, Леся строго громким шепотом вопрошала меня:
— Ты проверила срок годности? Не просрочено?
И всякий раз я привычно откликалась:
— Просрочено! Просрочено!
Даже на эти мои инсинуации продавщица не отреагировала. Такое впечатление, что ей было интересно издеваться над нашей мамой, а мы не стоили внимания. Или она нас вообще не узнала? Нет, вряд ли. Обычно в деревеньках с большим любопытством реагируют на новые лица. Но, видимо, только не в этой.
Точно так же, без эмоций, тетка пробила хлеб, нарезку колбасы, бутылку воды, пачку печенья и яблоки. Она почти не глядя доставала продукты с полок и клала передо мной на прилавок. Пакет сверху небрежно бросила, даже не удосужившись помочь мне сложить покупки.
Считала она при помощи деревянных счетов, хотя это вроде делает кассовый аппарат. Может, не доверяла технике так же, как и нам, — каждую купюру в пальцах помусолила и еще на свет посмотрела.
Ага, мы же только что их отксерокопировали на цветном принтере.
Я тоже очень внимательно проверила за этой неприятной теткой чек и демонстративно пересчитала сдачу, что, впрочем, не произвело на продавщицу никакого впечатления. Она только бездумно пучила на меня свои круглые глазищи. Молча.
Так и хотелось сделать что-нибудь хулиганское или сказать что-то язвительное, чтобы уколоть заносчивую продавщицу, но ничего в голову не приходило, и это меня еще больше бесило. Единственное, чем в итоге мы смогли продемонстрировать свою неприязнь, так это без спасибо и до свидания хлопнуть за собой дверью, и то пришлось приложить усилие.
Мама очень обрадовалась, увидев нас, будто за эти минуты с нами могло что-то произойти. Опять несколько раз меня поблагодарила, обняла нас с Лесей по очереди, — можно подумать, мы что-то такое необыкновенное сделали, — и пакет сразу у меня забрала, хотя он был совершенно нетяжелый.
У покосившегося забора, расположенного как раз напротив магазина, стоял парень лет шестнадцати с самым обыкновенным лицом, какое только можно придумать. То есть описать невозможно, никакой зацепки. Трудно запомнить, легко забыть. Идеально для шпиона, я считаю. Или для маньяка. И одет тоже невыразительно: серая куртка, рабочие штаны, стоптанные кеды с толстым слоем грязи, на голове — кепка, будто украденная у какого-то деда (или у дяденьки Митяя). И этот невыразительный тип нагло пялился на нас, всей своей позой выражая пренебрежение. И руки в карманы засунул, и скособочился весь.
— Во, смотрите, местная молодежь. Ты, мам, таких называешь этими, как их, гопниками, — тоже пренебрежительно сказала я своим, не заботясь о том, что парень может меня услышать.
— Ага, точно он, — радостно подхватила Леся.
Но мама обвела глазами улицу, скользнула взглядом, не задерживаясь, по парню, как по детали пейзажа типа куста или скамейки, и с некоторым недоумением уточнила:
— Где гопник?
— Да вот же парень стоит, — прошипела Леся, тыча пальцем в нужном направлении, искренне уверенная, что делает это незаметно.
