чем у нашего «доктора»{25}, хоть тот и профессор Бухарестского медицинского факультета и лошадиным умом своим удивляет старых и малых. Такой головы и такого брюха, как у кира Михалаки, не найдешь ни на одной бойне. В брюхе его пять турок свободно могли бы усесться пить кофе; в голове его хватило бы места для гусыни — высидеть три десятка гусят; а сердце его… сердца у наших чорбаджий нет. Нос кира Михалаки похож на заплесневелую гроздь, лицо — на поднос, руки… рук его спереди не видно, а ноги… из одних его ног можно выкроить пять-шесть попов. Сзади кир Михалаки несколько благообразнее: шея — словно талия у свиньи, спина — как чан, а ниже спины — будто круглый монастырский стол.
— Бежим, бежим! Чорбаджия идет! — крикнул один из мальчишек, завидев кира Михалаки, и кинулся бежать так, что пятки засверкали.
Дети — одни разбежались, другие, оцепенев, прилипли к заборам и, ковыряя в носу, стали со страхом ждать, когда пройдет деревенский бык. А кир Михалаки — брюхо его раздулось как парус — плывет и плывет… «Эх, если б кто выколол тебе глаз горящей головней, был бы ты вылитый циклоп», — подумал я, так как изучал тогда греческую мифологию. Но никто не выколол гла́за киру Михалаки, а кир Михалаки протянул руку и схватил одного мальчишку за ухо.
— Ах вы озорники этакие! Церкви для вас нет, что ли? Ступайте богу молиться за здоровье отца с матерью.
— Ой-ой-ой, дядя Михалаки, ты мне ухо оторвал! — закричал мальчишка, скорчившись так, как не корчился и в руках учителя.
Кир Михалаки выпустил мальчишку и погнал всех голоштанных сопляков в церковь — молиться богу.
«Так Наполеон таскал за уши народы, пока его самого не схватили за ухо и не послали молиться богу на остров Святой Елены», — подумал я тогда… И теперь то же самое: мир словно нарочно так устроен, чтобы люди таскали друг друга за уши. А на уши болгар посмотрю — очень они мне кажутся длинными, почти ослиными.
— Коле, ты отчего убежал, когда чорбаджию увидел? — спросил дед Обрешко мальчика, опять вышедшего на улицу и прыгавшего перед нами с ломтем ржаного хлеба в руках, от которого он то и дело откусывал, в то же время вытирая нос.
— Как же не убежать: он за уши хватает!
— Отчего это?
— Оттого, что он чорбаджия.
— А отчего он чорбаджия?
— Отчего чорбаджия? Да оттого, что у него деньги есть.
— Ну, а если б у него не было денег, ты не стал бы от него бегать?
— Понятно, не стал бы! Я схватил бы тогда папину палку и погнал бы его в болото — на водопой, — сказал мальчишка.
Но, оглянувшись, подтянул штанишки, и — только мы его и видели. Я посмотрел вокруг. Ветер переменил направление, и брюхо потянуло кира Михалаки вниз по улице. Идет кир Михалаки, а за ним — жена Мито Ченгела с грудным ребенком на руках, да еще четверо плетутся позади, украшенные всей роскошью нищеты, один другого меньше. Ченгелка плачет, а кир Михалаки усмехается в усы.
— Ради бога, кир Михалаки, смилуйся, выпусти Мито из каталажки. Вот уже месяц, как он сидит за тридцать грошей, а что я одна могу сделать? Детей столько, а куска хлеба в доме нет… Со вчерашнего дня ничего не ели.
— Я ведь не заставлял тебя детей рожать. Вы — бедные, так нужна экономия.
— Ох-ох, кир Михалаки! Не поможет тут и кумония! Ведь кум наш еще беднее нас. Платье, свечи, то, другое… Все сами покупаем. Один поп — будь он неладен! — девять грошей за крещение содрал. Да и с тридцатью грошами что сделаешь? Но мы заплатили бы тебе эти деньги! Только вот осла глиной задавило, свинью у вас же в саду убили, а курей… Коли не веришь, пойди сам погляди: все передохли от типуна. Где, ну где мне взять? Только цепь с крюком для котла да одна дерюга и остались. Я и принесла их вам… Что ж я еще могу сделать?
— Это меня не касается. Тысячу раз говорил тебе: приноси тридцать грошей и бери свою дерюгу, цепь и мужа. А нет — убирайся! Коли жалко его, ступай садись с ним в каталажку. Я ей говорю, нужна экономия, а она мне толкует, что кум, поп да осел во всем виноваты. Вот дурища! Коли у тебя денег нет, так поищи ума в голове. Пойми, что тебе говорят.
— Ох-ох, смилуйся, кир Михалаки! Какие деньги, какой ум у бедной женщины? У кого в кошельке, у того и в голове… А я… пропадаю прямо с такой кучей ребят!
— Что ж, правда твоя. И вот я и говорю тебе: мне нужны деньги, деньги, деньги… Принеси — тридцать — грошиков — и я — выпущу твоего мужа. Понятно?
— Понятно… — чуть слышно прошептала Ченгелка, вытирая слезы концом платка.
Кир Михалаки вынул платок из-за пазухи и вытер пот с лица.
— Уморила меня, проклятая! — вздохнул он и пошел дальше, неся брюхо впереди.
— Чтоб эти деньги боком тебе вышли! Чтоб тебе цепью моей удавиться! Чтоб моя дерюга тебе саваном стала! — пропела или, скорей, провыла Ченгелка вслед киру Михалаки и, скрывшись у себя во дворе, принялась собирать лебеду, чтобы накормить детей.
* * *
— Бабушка, что ты не потушишь эту противную лампаду? Она светит кошке, а та царапает циновку и не дает мне уснуть.
— Грех, сынок. Как же можно тушить? Ведь в эту ночь господь вознесется.
— А я думал, что ты вознесешься. Гляжу — ты будто привиденье стала.
— Ах, баловник! Ну что плетешь? Возносятся праведники. А я что хорошего сделала?
— Потуши лампаду, вот и будет хорошее дело. Ведь полночь. Господь уж, наверно, вознесся.
— Почем знать? Может, и вознесся. Потушу, а завтра зажгу пораньше.
Бабушка встала, чтобы потушить лампаду, но только протянула руку, как где-то по соседству раздалось пять-шесть ружейных выстрелов, и она остановилась, оцепенев от страха. Выстрелы повторились, и на весь
