никаких данных подозревать кого бы то ни было, не исключая и прислуги; так все было сверх естественно и непостижимо. А так как Николай Прохорович, со своей стороны, не давал официального повода к начатию «дознания» о происшествии, то дело о нем и не возникало. О нем судили, рядили в кругу близких людей, немало толковали и в народе, несмотря на угрозу «не делать молвы»; но все успокоилось, и происшествие мало-помалу стало забываться.
В январе 1853 года лежал глубокий снег; крещенские морозы доходили до 28 градусов. Оставалось два-три дня до нашего отъезда в гимназию. Хотя мы были в 5 классе и мне шел уже 16-й год, но выезжали мы из дому всегда неохотно и как малыши кисли. Спалось как-то тревожно. 5 января утром около 8 часов, когда мы еще спали, раздался звон разбитого стекла.
Я вздрогнул и разом проснулся. Засуетились, забегали; кухонная дверь то открывалась, то захлопывалась спешно; слышался сдержанный разговор в сенях. В то же время с спальне стариков Дарья Ивановна испуганно заговорила, видимо, втолковывая что-то сонному Николаю Прохоровичу. Наконец, наскоро одетая, она идет в кухню и через несколько минут возвращается.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Опять начинается! – упавшим голосом ответила она и скрылась в спальне.
Нетрудно было догадаться, что «начинается». Надо признаться, что под впечатлением народных толков мы не думали, чтобы явления подобного рода как январские 1852 г. одним разом окончились; каждый из нас молча, но с тревогою ожидал сперва полугодовщины, а после и годовщины явлений, которая вот-вот приближалась. Скоро Николай Прохорович и я были на ногах и совсем одетые. Костя также оделся и ушел в спальню к матери, рассчитывая своим присутствием отвлечь ее от тяжелых мыслей. А мы в сени и на кухню. Фонарь висел на своем месте, но с разбитыми стеклами, которые валялись под ним на полу; тут же, у стены, к двери на господскую половину, лежал булыжник величиной с гусиное яйцо (в доме, да и во дворе булыжника не было). Судя по тому, что из четырех стекол фонаря разбиты были два противоположные, из которых одно было обращено к кухне, а другое – к господской половине (третье стекло было надтреснуто) и что камень лежал у господских дверей, нужно было думать, что булыжник направлялся со стороны кухни. Появившийся со двора Кораблев объяснил, что отворив ставни на своей половине и возвращаясь в кухню, он закрыл двери во двор. Афимья молилась Богу, а он стал умываться. «Вдруг – „Брязг“ в сенях! Бегу… отворяю снова дверь во двор; вышла и Афимья, видим – фонарь разбит». Едва мы вошли в кухню и Кораблев успел закрыть дверь за нами, как что-то явственно мелькнуло с просвета (между столбом перегородки и печью) и раздался стук о скамью под окнами на улицу. Повернувшись на стук, мы увидели на скамье глину и тут же на полу кусок кирпича, бывшего в деле, так как он имел на себе смазку из глины. Это была почти треть кирпича. Что кирпич показался из просвета и как бы отделился от потолка не подлежало сомнению: эта часть кухни была предметом наших наблюдений с минуты входа и была хорошо освещена от кона за перегородкою, через дверь и просвет, и двумя окнами с улицы (окно в кухне на север и окно на север за перегородкою по случаю холода были закрыты ставнями). В момент появления кирпича Афимья возилась над самоваром, продувая его и оставалась равнодушною ко всему, окружавшему ее. Кроме двух прислуг и нас двоих никого на кухне не было. Я был в возбужденном состоянии; видеть явление и не понимать причины его, не знать, от чего брошенный предмет получает движение! Нелепое, комичное положение! И в то же время небезопасное…
Но об опасности в то время меньше всего думалось; вся сила мышления напрягалась и направлена была на то, чтобы раскрыть, разгадать фокус… да фокус, думали многие… и в связи с этим припоминался рассказ об арестанте, который жестоко наказан был капитаном за пьянство в камере, и его елова: «Будешь ты долго помнить меня» открыто погрозил он в присутствии конвойного, лежа в телеге и обращаясь в сторону дома, когда партия, направляясь на север, по обыкновению остановилась перед квартирой капитана, и когда он сам выходил на улицу для проверки партии и проглотил угрозу… Скорее фокус чем «домовой»! Не станет же «он» преследовать и изводить человека «молча», «вглухую»! В кухне только печка была кирпичная, поэтому я занялся осмотром печи, а Николай Прохорович тщательным осмотром комнаты Афимъи. Наружная сторона печи была без изъяна. Поднявшись на скамью, с которой влезали на площадку печи, ограниченную с двух сторон стенами под углом, а с третьей – коробом, отводящим дым (колун), я был изумлен зову Николая Прохоровича, и мы видим, что середина площадки печной вся глубоко, до самых сводов печи взрыта, кирпичи целые и битые выворочены, лежат в беспорядке и смешаны с кучками глиняной смазки; по краям этой впадины, со всех сторон, явственные следы крепких когтей… брошенный в нас кусок кирпича взят был отсюда. На вопрос Николая Прохоровича: «Кто разбуравил печь?» Афимья отвечала со вздохом: «Бог его знает!» А Кораблев объяснил, «что с вечера посуду на печь ставил он, но не видно было, чтобы печь была попорчена. Сегодня еще на печь не лазили: не было дела. А сквозь сон слышал», – прибавил он виновато, – «точно дюже скребло, думал, кошка в двери просится. Сейчас припомнил, как увидел это дело… очень фонарем смутило». – вздохнул он.
Пошли на свою половину. Дарья Ивановна спокойно разговаривала с Костею, и сама начала сообщить ему о прошлогодней истории, как «он» буйствовал, причем обращаясь ко мне и Николаю Прохоровичу, выразила уверенность, что и теперь будет бунтовать несколько дней, пока не успокоится. Николай Прохорович видя, что жена интересуется подробностями открытия на печи, спокойно и покорно относится к новой «напасти» и сам повеселел. Подали самовар. С целью ослабить впечатление сегодняшнего утра и отвлечь мысли Дарьи Ивановны в сторону я сказал:
– Мамаша! А обещанные на сегодня пирожки с капустою и яйцами будут?
– Будут, если ты пойдешь со мною на кухню, – улыбаясь, ответила она. Конечно, пойдет… чего там, пусть себе, – заметил Костя и умолк.
Явилась Афимья и позвала барыню в кухню. Вскоре и мы с Костею отправились туда же. Молча осмотрел он печь и ушел к отцу.
У стола, спиной к выходной двери стояла Дарья Ивановна, приготовляя фарш; на той стороне стола, что к перегородке, Афимья делала
