Жителей Омана Эдвард Хендерсон называет людьми толерантными. Даже в Ибри, замечает он, в месте по отношению к чужеземцам-иноверцам неприветливом, и там их команду геологов принимали тепло. Разместили на ночлег в одном из помещений мечети, несмотря на то, что были они христианами[70].
По землям обитания племени дуру, вспоминал Эдвард Хендерсон, геологи передвигались на автомобилях. Появление чужестранцев, да еще на «железных и плюющихся дымом чудищах», как арабы тамошние называли впервые увиденные ими автомобили, они посчитали вторжением в удел племени с целью его захвата. И, ничтоже сумняшеся, стали готовиться к схлестке с незваными пришельцами. Свернули становища, и начали созывать родоплеменные кланы под знамя войны. Урегулировать ситуацию удалось благодаря имевшемуся на руках у англичан рекомендательному письму султана Маската и Омана, адресованному вождю племени[71].
Заметную лепту в информирование европейцев о землях Омана 1960-х годов, абсолютно отрезанных тогда от внешнего мира и именуемых журналистами «аравийским Тибетом», внес английский офицер Дэвид Гвинн-Джеймс (род. 1937).
С 1957 по 1970 гг. он служил в британской армии. В составе ее подразделений находился в Кении, а затем в Радфане, что на границе тогдашнего британского Адена и Йемена. В 1963 г. со специальным заданием прибыл в Оман. О повседневной жизни оманцев тех лет, об их обычаях и нравах оставил увлекательные заметки.
Оман, повествует он, – это край приморских портовых городов, парусных судов, оазисов, финиковых рощ и, конечно же, гор и множества племен. Оман – это земля и люди, живущие жизнью, давно ушедшей в прошлое в Европе, жизнью, столетиями отстоящей от времени нынешнего, жизнью Средневековья. Взять, к примеру, Ибри, древний мегаполис с его домами и фортами, с водоводами (афладжами) и пыльной немощеной дорогой, ведущей к рыночной площади, уставленной верблюдами и ослами, все теми же и единственными у оманцев, как и у их далеких предков, «средствами» передвижения и перевозки грузов.
В городе женщины лица свои не скрывают. Паранджу надевают только тогда, когда выходят за стены города. Занимаются сбором хвороста, доставкой питьевой воды в дом, приготовлением еды и воспитанием детей. Женские встречи-посиделки в своих жилищах проводят отдельно от мужчин, в специальных женских комнатах. Там же, раздельно с мужчинами, принимают и пищу. Влияние на мужчин, вместе с тем, судя по всему, имеют большое[72].
Поделился Гвинн-Джеймс в своих заметках и впечатлениями от посещений жилищ оманцев в губернских городах. Попотчевать гостя по-омански, пишет он, значит усадить его на разостланный на полу ковер у огромного медного подноса с рисом и мясом, вареными яйцами и даже с целыми овечьими головами. Едят исключительно руками, и только правой. Левая рука считается у них «нечистой». Ею они пользуются в отхожих местах и при совершении омовений интимных мест перед молитвами. Кусок мясо, который хозяин жилища положит на тарелку гостя, не только попробовать, но съесть надлежит непременно, будь то мозги барана или его глаза, считающиеся у арабов Аравии деликатесом. Мух, слетающихся на запах пищи, отгоняет опахалом стоящий сзади гостя слуга.
По окончании трапезы слуга подносит гостю кувшин с водой и ставит перед ним таз, дабы сполоснул он руки перед приемом кофе. Угощение кофе – это венец гостеприимства по-аравийски. Церемониал кофепитий настолько почитаем в Аравии, что нарушение его считается не просто признаком дурного тона, а оскорблением памяти предков. При разносе кофе покидать встречу ни в коем случае нельзя, так же, как и отказываться от него. Пьют кофе в Омане с финиками, халвой и медом. Подают кофе в маленьких чашечках, и наполняют их обычно по три раза. Покачивание чашечки из стороны в сторону означает, что напитком этим гость насладился[73]. По завершении трапезы гостя окуривают благовониями и, проводив до дверей, обрызгивают при расставании духами.
Время в Омане, отмечает Гвинн-Джеймс, местные арабы не ставят ни в грош. Дни там – долгие и жаркие, жизнь – простая и размеренная. «Бог дал, Бог взял, – говорят они. – Спеши, не спеши, но что предначертано судьбой, то и сбудется!». Пунктуальности, как таковой, нет среди них и в помине. Пунктуальны они, пожалуй, только в одном – в точном соблюдении времени, установленного для молитв.
О чем бы оманцы не говорили, замечает Гвинн-Джеймс, во всем у них наблюдалась «полярность мышления», «срединных понятий» не существовало. Все они окрашивали в черный или белый цвет. Поступки соплеменников, к примеру, в их понимании, были либо благородными, либо низкими, и никакими другими. Поведение – либо честным, либо подлым, а жизнь – достойной, либо марающей честь человека, его семьи, рода и племени.
С самого детства, рассказывает Гвинн-Джеймс, полагаться оманцев учат не на удачу, а на трезвый расчет и жизненный опыт; поучают тому, чтобы «копилку знаний жизни» они пополняли непременно и постоянно. Давая такой совет, старейшины семейно-родовых кланов, часто ссылаются на популярную среди жителей Омана присказку предков, гласящую: «Имей достаточно воды и еды на все время пути, до того места, куда отправляешься».
Яркий портрет Омана времен сеййида Са’ида ибн Таймура оставил в своих заметках об этой стране Ян Скитт. Также, как и Уилкинсон, он сказывал о том, что сеййид Са’ид ибн Таймур не просто отрезал страну от внешнего мира, а наглуго запечатал ее, и притом надолго – на целых 36 лет[74]. Самого этого правителя Ян Скитт называл властелином жестким и прямолинейным, упорным в достижении поставленной перед собой цели и абсолютно уверенным в том, что только он, и никто другой, точно знал, что и когда надлежало делать в интересах его народа. На подданных своих, сообщает Ян Скитт, сеййид Са’ид Таймур взирал как на детей, обязанных повиноваться ему во всем и всегда[75].
О наличии начального школьного образование в Омане, даже в конце 1960-х годов, свидетельствует Ян Скитт, можно было говорить с большой натяжкой. В стране насчитывалось только три школы. Лучшая из них, «Са’идиййа», построенная еще в 1940 г., представляла собой в 1968 г. жалкое зрелище – невзрачное здание с покосившимися оконными рамами, разбитыми стеклами и слоем песка на полу. Начальное образование во всех этих школах за годы их существования получили только 640 учеников. Дело в том, объясняет Ян Скитт, что сеййид Са’ид ибн Таймур опасался, как черт ладана, того, что с привнесением образования в массы могут последовать «непоправимые», по его выражению, трудности. Ведь единственными учителями в то время в Аравии, за неимением местных, как он пояснял, были египтяне и палестинцы, которых сеййид Са’ид называл «бешеной стаей революционеров-националистов».
