Наверное, они оба заслужили это: потребность в касаниях, глубокие взгляды глаза в глаза и нежную заботу в них друг о друге — в самых мелких мелочах. И такая надежная, такая, блин… самоотверженная готовность угадывалась в Джаухаре, когда они были рядом! Сквозила, прорываясь во взглядах и словах… сложно объяснить, но это чувствовалось и было — готовность и желание прикрыть, уберечь от всего, что могло даже просто огорчить маму.
Вначале меня покоробило это его «любимая» — как что-то показное. Как излишнее, на мой взгляд, откровение, которое не для чужих ушей. А потом я поняла выражение и тон, каким это было сказано — не раз и не два. Эта их цветистость, поэтичность, словесные выкрутасы? Нет — звучало, как должно, как было принято между ними, как ему самому хотелось сказать. И, глядя на них, я как-то вдруг поняла, что ни шариатский суд, ни даже сам Аллах не заставили бы его произнести это слово, если бы не его собственное на то желание.
«Бай…йини»… «хаби…би»… «махбу… бати»… и плюсом — русское «любимая». К концу неспешного застолья, которое растянулось почти до вечера, это стало восприниматься нормально, стало пониматься правильно. Потому что в идеале только так и должно быть и по фигу разность культур, веры и менталитета! Даже их крон-принц отказался заводить гарем и имеет одну жену. И это тоже говорит за то, что все зависит от человека и его отношения, его чувств — плыла я от понимания этого.
— Мама… — давилась я словами уже когда Джаухар ушел на свою мужскую половину, и Мухсия — женщина средних лет в темной одежде помогла нам с мамой убрать со стола:
— Он же, как папа! Так же негромко говорит и так же смотрит на тебя. Посмеивается по-доброму, поглядывает так… Не учит, не диктует — просто советует… считается. И улыбается… тоже так — мне не объяснить! Он знает, что ты видишь в нем папу?
— Дурочка… — вздыхала мама, — я человека в нем вижу, который мне подходит, а я — ему. Мне хорошо с ним рядом, а ему — со мной, что еще?
— Двадцать лет, мам, разница, — пыталась я понять ее до конца, — он уйдет первым. Когда-нибудь — не скоро, но ты это понимаешь? Что с тобой будет, ты справишься?
— Я просто вернусь домой, Ксюша, если так, — кивнула мама, — это одна из причин того, что решиться было очень трудно. Что еще, солнышко? Давай сейчас выясним все — что еще тебя волнует, смущает, коробит, бесит, наконец? Говори.
— Шестьдесят девять, мам… ты говорила… прости — супружеская спальня?
— Да-а… — смеялась мама, поправляя бантики в косичках Янки: — Непривычно говорить с тобой, как с подружкой. Но может, я захочу похвастаться? Или порадоваться? — вздохнула она.
Сумбурный получался разговор, но нужный нам обеим, наверное, раз она все же сказала это: — Когда встал вопрос о его возрасте… подняла его не я. Не смейся только, пожалуйста — я не смеялась тогда над этим, не хотелось. И сейчас не хочется. Он сказал — когда мой конь устанет скакать, для тебя останутся мои губы и пальцы… моя женщина никогда не будет голодной.
— Меньше всего меня волнует это, Ксюша, — сморгнула она слезы, — меньше всего… Страшнее всего терять. Но он говорил, что я стану его последней радостью, я — его фаррах… Просил быть рядом, разделить с ним лучшие — самые мудрые годы его жизни. Обещал заботу, а я тоже, конечно, видела… да, он очень похож на Андрея — не внешне… ты тоже заметила.
— Папа тоже так — «радость моя», — шептала я.
— Мы с Андреем венчаны, Ксюша. «Там» я надеюсь встретить его. А Джаухар и моя тоже последняя радость. Не осуждай меня, пожалуйста — я очень трудно решалась.
— Но в бедуинскую палатку не пошла бы? — уточнила я.
— Нет, Ксюш — не тот возраст. Трудно решалась, — повторила она, — и Альпы… это просто маленькая гирька на весах.
Ночью я плакала.
Не от зависти — боже упаси! А от понимания — если я и решусь остаться с Вадимом (о его решении пока речь не шла), то только ради Янки. Ушло что-то… не стало. Он виноват был в этом или я, спал он там с ней или нет — уже не важно. Но оно ушло из меня, пропало — такое, как у мамы и Джаухара — нежное, беззаветное, трепетное.
Тот поцелуй возле турникета… я хотела тогда… Или это была просто память тела, условный рефлекс? Когда собаку Павлова кормили, она тоже капала слюной на еду, а не на кормящего. А я просто захотела секса? В постель с ним я смогу — заставлять себя не особо и придется, но остальное… но Яна! Может ради нее и стоит попытаться? Нам обоим?
Я даже не понимала толком — перед мужем ли чувствую вину за ту ночь в гостинице? Хватало того, что она давила на меня, лежала на мне. Я гнала мысли, запрещая себе даже думать на эту тему и у меня получалось. Ничего сложного — аутотренинг, своего рода: нужно найти себе занятие, завалить сознание впечатлениями, отвлечься и — вуаля! До самой ночи ты человек. А потом все равно… Но днем получалось — гнала. Помог бы алкоголь на ночь — как тогда. Анабиоз и все! Но теперь со мной Яна, а еще — запрет на спиртное у саудитов. Тоже экзотика. Хотелось смеяться и плакать — с психикой явно творилось что-то неладное.
Адиль… принц из восточной сказки неожиданно оказался вулканологом. И травму, оказывается, получил на склоне извергающегося вулкана — где-то в Исландии. Все дети Джаухара — шесть его сыновей, выбирали себе профессии по склонности к ним, стремлению и интересам. А у нас в Дальнегорске был только финансовый техникум и еще училище — девочкам можно было выучиться на кулинара. Я хотела бы чего-то другого, а чего — не знала сама. И снова хотелось плакать — о так и не раскрытых способностях, упущенных возможностях…
— Мама… — уже совсем вечером продолжился у нас день односторонних каких-то откровений. Яна уже надежно вырубилась после насыщенного событиями дня и спала в доме, а мы вдвоем поднялись на плоскую крышу женской половины — теплые доски пола, опять диваны, кальян… Джаухара, наверное. Кадки с карликовыми пальмами и пряными травами и их вечерний аромат, и еще что-то цветущее из сада… Чудный красоты ковер под ногами, небольшая чаша с мини-фонтаном — для омовения рук? После шкатулки с драгоценностями мамы я уже не удивлялась ничему. Просто хотелось ясности во всем — и по Адилю тоже.
— Мама… — делилась я с нею мыслями, — что с ним не так? Я поняла — теперь он работает с информацией по вулканам и это нормально: кто-то лазит по склонам и снимает данные, а кто-то их систематизирует и делает на основании этого выводы… и ладно с этим! Но вот так — намертво прикованным к компьютеру и креслу, пробавляясь проститутками? Мам?
— Ступни раздроблены, Ксюша, — помолчав, объяснила мама: — Встать на них — мука мученическая, это адская боль. Он пытался вначале ходить на костылях, но при этом все равно же нужно хоть как-то опираться стопой. Ему предлагали отнять их, но решиться на это… Я даже не знаю, как поступила бы сама.
— Он мужчина, мама.
— И что теперь? — не поняла она.
— Я не о половых признаках… sorry. Понимаю твои чувства — ты относишься к нему, как к пострадавшему ребенку — в силу своего возраста. Но он мужчина, мама! Молодой, но уже мужчина — двадцать шесть это уже возраст осмысления, отрезвления от всех этих… заблуждений и закидонов юности. Я по себе знаю! Жидковато, мам. Жидковато против… Маресьева, к примеру. Понимаю, что там был мощный посыл — рвать на части врага, воевать, уничтожать физически тех, кто и сам уничтожал! Но мам… проститутки? Приемные дни? Да, б…дь! Извини… Он что — не видит вас с Джаухаром? Ему что — не хочется такого же? И детей? Понятно, что не всем с этим…
