удавалось сделать укол…
Город мутно несся мимо сквозь пелену хлеставшего навстречу снега. Всполохи огней встречных машин тревожно скользили по лицам. Рядом с Андреем сидел Амиркул и не отрываясь смотрел на Лену. По его щекам текли слезы. Я сидел рядом с шофером и смотрел в ночь. Мне казалось, что все кончено…
Во время всего этого проезда за кадром звучат стихи Лены. Отчетливо слышен и узнаваем ее голос, произносящий слова в каком-то задыхающемся ритме. Словно стремительно бьется больное сердце, грозя вот-вот остановиться.
Однажды праздник мой, подаренный кому-то,
вернется навсегда, и он простит меня:
неровная судьба, неверная минута
у лампы, у свечи, у вечного огня,
в оранжевом свету — просвечивают губы,
просвечивают дни, просвечивают сны,
двоятся тени их, и проступают буквы,
и письмена сквозят, смертельны и ясны,
прозрачная щека, надорванный пергамент,
шершавая ладонь, предсмертье тишины,
и кожа на виске, и волосы, и камень,
неведомым зрачком они освещены,
и холодок десны, и замершие плечи,
и шепот, и ожог, и зарево стекла,
беспамятство, исход, опустошенье речи,
никто не понимал, пока она текла —
и хлещет эта боль, как пустота из крана,
и отвечает — нет, я больше не могу.
Дымятся угольки, и остывает рана,
Как алая заря на розовом снегу.
В коридоре больницы мы сидели рядом на старом потертом диванчике — Андрей, Амиркул и я. Молчали. Ждали.
— Аллах справедливый. Почему тогда жизнь несправедливый? — вдруг сказал Амиркул.
— Потому что жизнь нашу делает не Аллах, а мы сами, — неожиданно для самого себя зло сказал я. — А мы ее делать так и не научились. Скажи честно, — повернулся я к Андрею. — Не считаешь себя виноватым в том, что произошло?
Андрей молчал.
— Молчишь. Из горнего далека наблюдаешь. Да тысячу раз прав Леонид. Вот он… — я положил руку на плечо Амиркула, — увидел, что человеку надо помочь — помог, полюбил — любит, мучается, боится — плачет, сидит с нами, ждет. Ждет и молится Аллаху. А кому ты молишься? Чего ждешь? Идти дальше? Искать неведомо что? Тогда иди ищи! А мы подождем. И если она выживет, клянусь, сделаю все, чтобы больше с ней ничего не случилось.
— Правильно говоришь. Тоже буду делать. Аллах поможет.
— Она выживет, — сказал Андрей.
— Откуда знаешь? — спросил Амиркул.
— Знаю.
— Он все знает. — Я снова повернулся к Амиркулу. — Только никого не хочет любить и никому не хочет помогать. Как говорила одна наша знакомая дама — высшее космическое сострадание безразлично к мукам отдельных человечков. Оно сострадает всем сразу. То есть — никому.
— Зачем ты его обижаешь? — сказал Амиркул. — Он хороший человек. Я вижу.
— Я тоже вижу. Только хороший человек, как говорят дураки, не профессия. А вообще-то я уже ни черта не понимаю. Как жить, что делать, куда идти? Ты меня заразил своим бегством в никуда. Только жить от этого стало еще тяжелее.
— Ты хотел узнать, что сказал отец Иоанн, — вдруг сказал Андрей. — Мне и Лене. В общем-то очень простую истину. Каждый несет свой крест. Одни стараются избавиться от него, ропщут, пытаются переложить ношу на другого, ищут виноватых в своих бедах, проклинают… Другие несут со смирением и надеждой. Ищут источник неурядиц в самих себе, пытаются стать лучше. Третьи… Третьи задают вопрос Богу.
Он надолго замолчал.
— Какой вопрос? — не выдержал я.
— Как ему помочь.
— Хочешь помочь Аллаху, — сказал Амиркул, — сделай так, чтобы тебе не стыдно было умирать, когда придет твой час. Так говорит Коран.
Андрей внезапно поднялся. По коридору к нам быстро приближалась фигура врача. Мы с Амиркулом тоже встали. Врач подошел к нам вплотную.
— Обычно в подобных случаях говорят — один шанс из тысячи. Организм предельно истощен, запаса жизненных сил минимум. Сердце останавливалось два раза. Тем не менее кажется, будет жить. Можете идти отдыхать. Прием посетителей не раньше чем через неделю.
Он скрылся в ординаторской. Некоторое время мы стояли неподвижно, глядя на закрытую дверь. Потом медленно пошли к выходу.
— Давайте ко мне, — предложил я. — Куда вам сейчас на ночь глядя? Я человек одинокий, независимый. Кофе, чай, прочие напитки, если есть желание. Посидим, поговорим.
— Андрей Павлович, — внезапно раздался рядом голос. Из темноты вырисовалась фигура Дубового. — Ольга Юрьевна просила передать в случае благополучного исхода.
Он протянул Андрею кассету.
Видим изображение на экране телевизора. Ольга стоит у окна на фоне переливающегося вечерними огнями летнего города. Это та самая запись, с которой мы начали съемки нашего цикла. Платье на ней то же самое, которое несколько часов назад соскользнуло с худеньких плеч Лены. И до чего она все-таки хороша! Даже дыхание перехватывает.
— Тебе отдадут эту кассету, когда я окончательно потеряю надежду. Значит, прощаюсь сейчас с тобой. Навсегда прощаюсь с лучшей частью своей жизни, в которой я знала и любила тебя. Надеялась до последнего, что когда-нибудь, несмотря ни на что, мы будем вместе. Не случилось. Почему? Андрюша, почему? Ты же любил меня, я знаю. Женщины не ошибаются в таких вещах, если только они не беспросветные дуры. Да и то… Я всегда видела это в твоих глазах, помню твои слова, руки, поцелуи. Что произошло? До сих пор не могу понять. Куда ты ушел? Зачем? К кому? Можно идти к какой-то цели, но нельзя уходить в никуда. Я бы пошла с тобой, если бы знала, что нужна тебе. Но тебе уже никто не нужен. Ты умер для нашей жизни, ушел туда, откуда не возвращаются. Видит Бог, я делала все, что могла, чтобы удержать тебя. И даже когда рядом уже был Леонид, продолжала надеяться и ждать. А ты уходил все дальше и дальше.
Если тебя найдут — я уже почти не надеюсь на это — хочу сказать тебе только одно. Пока я жива, ты можешь прийти ко мне в любое время, в любой час, в любую минуту. Я буду счастлива, если ты вернешься. Значит, ты не вернулся. И кто бы что ни говорил, что бы ты сам ни думал, я любила тебя, ждала и надеялась. Прощай.
И она заплакала.
Андрей выключил телевизор, подошел к окну. Светало. Над просыпающимся городом все ярче разгоралась розовая полоска зари.
В соседней комнате прямо на полу спал Амиркул. Гриша дремал в кресле, рядом с которым стоял штатив с камерой. Я сидел за столом и пытался читать какую-то книгу.
