указать как на одно из многих доказательств того факта, что в Италии последовательное политическое мышление.]
* * *
Так же, как государства Италии в большинстве своем были по своему внутреннему строю художественными произведениями, т.е. осознанными, зависящими от рефлексии, покоящимися на зримых основах творениями, их отношение друг к другу и к внешнему миру также должно было быть произведением искусства. То, что почти все они основаны на сравнительно недавних узурпациях, таит в себе такую же опасность для их внешних, как и для их внутренних отношений. Никто не признает безоговорочно другого; тот же самый счастливый случай, который привел к основанию и утверждению собственного господства, должен действовать и в отношениях с соседним государством. Ведь отнюдь не всегда зависит от властелина, будет ли он спокойно занимать свой престол или нет. Потребность увеличивать свою территорию, вообще действовать, свойственна всякой нелегитимной власти. Так, Италия становится родиной «внешней политики», которая постепенно и в других странах стала признанным правовым состоянием. Совершенно объективное, свободное как от предрассудков, так и от нравственных сомнений, отношение к вопросам международной политики достигает подчас совершенства, в котором оно представляется изящным и величественным, хотя в целом создается впечатление разверзающейся бездонной пропасти. Интриги, лиги, вооружения, подкупы и предательства составляют в своей совокупности историю внешних отношений Италии того времени.
Долгое время предметом общих обвинений была прежде всего Венеция; ее обвиняли в том, что она стремится завоевать всю Италию или привести ее к такому упадку, что все государства этой страны, впав в бессилие, подпадут под ее власть[166]. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти жалобы исходят не от народа, а от окружения князей и правительств, которых подданные в большинстве случаев ненавидят, тогда как правительство Венеции вследствие своего мягкого управления пользуется общим доверием[167]. И Флоренция с бешено ненавидящими ее подвластными ей городами очень проигрывала в сравнении с Венецией, даже если оставить в стороне зависть, вызываемую успехами Венеции в торговле и ее продвижением в Романье. В конце концов Камбрейской лиге удалось (с. 52) ослабить государство, которое должна была бы защищать объединенными силами вся Италия.
Но и по отношению друг к другу все они полны ожиданий худшего по внушению собственной нечистой совести и всегда готовы к крайним мерам. Лодовико Моро, арагонцы в Неаполе и Сикст IV, не говоря уже о более слабых властителях, поддерживали в Италии опасное беспокойство. Если бы эта ужасная игра ограничивалась хотя бы Италией! Но по логике вещей она приводила к тому, что обращались к постороннему вмешательству и помощи, главным образом, французов и турок.
Прежде всего расположено к французам было само население. С ужасающей наивностью Флоренция признается в своей давней, связанной с партией гвельфов симпатии к французам[168]. И когда Карл VIII действительно появился на юге альпийских отрогов, вся Италия подчинилась ему с таким восторгом, который удивил даже его людей[169]. В представлении итальянцев (достаточно вспомнить Савонаролу) жил идеальный образ великого, мудрого и справедливого спасителя и правителя, только это был уже не император, как у Данте, а французский король династии Капетингов. С его уходом иллюзия исчезла, но прошло еще долгое время, пока стало понятно, насколько Карл VIII, Людовик XII. и Франциск I не понимали, в чем состоит их подлинное отношение к Италии и какими второстепенными основаниями они руководствовались. Иначе, чем народ, пытались использовать французов князья. Когда закончились войны между Францией и Англией, когда Людовик XI стал плести свои дипломатические сети и забрасывать их во все стороны, когда, наконец, Карл Бургундский начал лелеять свои авантюристические планы, кабинеты итальянских государств шли им навстречу и интервенция французов должна была рано или поздно неизбежно произойти, даже независимо от притязаний на Неаполь и Милан, с той же неизбежностью, как она давно уже произошла, например, в Генуе и Пьемонте. Венецианцы ждали этого уже в 1462 г.[170] Какой смертельный страх испытывал герцог Милана Галеаццо Мария во время войны Людовика XI с Карлом Бургундским, ибо, являясь как будто союзником того и другого, он должен был опасаться вторжения обоих, ясно показывает его переписка[171].
Система равновесия четырех главных итальянских государств, как ее понимал Лоренцо Великолепный, была всего лишь постулатом светлого оптимистического духа, далекого как от политики преступного экспериментирования, так и от пристрастия флорентийцев к гвельфам, и надеждой на лучшее. Когда Людовик XI предложил ему в войне против Ферранте Неаполитанского и Сикста IV вспомогательные войска, он сказал: «Я не могу предпочитать личную пользу, когда грозит опасность всей Италии; дай Бог, чтобы французским королям никогда не захотелось испытать свои силы в этой стране! Если это случится, Италия погибла»[172]. Для других же правителей Италии французский король был то средством, то предметом устрашения, они угрожают его вмешательством, как только не находят выхода в каком-либо трудном положении. Наконец, папы полагали, что могут совершенно безопасно использовать Францию в своих интересах, и Иннокентий VIII считал, что может, рассердясь, отправиться на север и вернуться в Италию с французским войском в качестве завоевателя[173]{121}.
Следовательно, мыслящие люди предвидели чужеземное завоевание задолго до похода Карла VIII в Италию[174]. И когда он вновь перешел через Альпы, всем стало ясно, что началась эра интервенций. С этого момента одна беда сменяет другую. В Италии слишком поздно поняли, что Франция и Испания, грозящие Италии вторжением, стали крупными державами, которые уже не удовлетворяются поверхностными выражениями приверженности, а готовы к смертельной борьбе за влияние и владения. Они стали уподобляться централизованным итальянским государствам, даже подражать им, но в колоссальном масштабе. Намерения грабить земли и обменивать их в течение некоторого времени кажутся бесконечными. Закончилось же все, как известно, полным перевесом Испании, которая в качестве меча и щита контрреформации на длительное время подчинила себе также папство.
Грустные размышления философов свелись тогда только к тому, чтобы показать, как все, обращавшиеся за помощью к варварам, кончали плохо. В XV в. открыто и без всяких опасений устанавливали связь и с турками; это представлялось таким же политическим средством, как любое другое. Понятие общего «христианства Запада» подчас значительно колебалось уже в период крестовых походов; Фридрих II вообще отказался от него, однако новое продвижение Востока, тяжкое положение и гибель греческой (византийской) империи возродили прежнее настроение христиан Запада (хотя и не прежнее рвение). Италия является в этом отношении исключением.
Сколь ни велики страх перед турками и действительная опасность, почти нет сколько-нибудь значительного итальянского государства, которое бы не объединялось кощунственно с
