на ножках стола. Я стал приглядываться к темноте.
Вот здорово — папа дома: целую неделю он был на заводе. Там и ночевал. Сейчас он лежит на кровати. Наверное, спит.
Мама вышла в коридор.
Я достал из кармана шелковистый пакетик. Разложил на столе свои богатства.
Стукнула дверь. Это мама возвращалась. Я спрятал мандарины в карман.
— Мам, давай зажжём коптилку, — сказал я.
— Сготовлю и зажжём, — ответила мама.
— Нет, сейчас. У меня что-то есть... Очень-очень... — Я даже слов не нашёл, чтобы мама сразу поняла, какой необыкновенный этот новогодний вечер. А когда коптилку зажгли и она увидела всё, то только глазами захлопала, а сказать ничего не может. Ясное дело: такая большая радость...
— Это нам на ёлке дали, — сказал я. — Без карточек. Просто так... И суп был, и каша. Только я съел. Вот если бы была банка... Я бы, ясное дело, всё принёс...
— Павел! Паша! — крикнула мама и плюхнулась на стул.
Проснулся отец.
— Папоч, пап... у нас есть конфеты, котлета... — начал я.
Отец встал и молча остановился у стола.
— Это вам подарки новогодние. От Деда Мороза, — сказал я. — И вот два мандарина — с самого юга... Вы ешьте. А нас досыта накормили.
Отец подошёл ко мне и обнял. Потом тихонечко оттолкнул. Взял со стола мандарин, оторвал от него кусочек корки. Понюхал и ничего не сказал. Только в глаза мне посмотрел. Долгим долгим взглядом.
Голова у папки совсем белая. Морщины на лбу глубоченные, и ещё они от носа к уголкам губ пролегли. Молчаливый теперь мой папка, но такого я ещё больше люблю.
Скоро папа собрался на завод идти. На прощанье он сказал: «Всё будет хорошо». И снова понюхал мандариновую корку.
Стукнула дверь за отцом.
«Только бы с папкой ничего не случилось», подумал я с тревогой.
ТИК-ТАК
Дни становились всё длиннее, и хотя по-прежнему держались лютые морозы, чувствовалось, что скоро придёт весна. Доживём ли мы до неё — этого никто не знал. Продуктовые нормы прибавились после Нового года, но зато у кого какие запасы были — кончились. Да и ослабли люди до невозможности. Умирают прямо один за другим...
Солнце расцветило замёрзшее окно, и ледяшки на нём сверкали, как живые. Я сидел у тёти Вари, на Борькиной кровати и штопал носки. Все штопали носки — и тётя Варя, и Борик.
Стыли руки. Я отогрел их под одеялом и снова взялся за иглу. Сначала обшил дырку вокруг, чтобы она дальше не ползла. Потом натянул ровными рядами нитки вдоль дырки и стал перекрывать эти ряды поперечными стежками.
— Сегодня, — сказала тётя Варя, — надо сделать двадцать пар. Я обещала.
Носки — и шерстяные, и простые — мы чинили для раненых бойцов, для госпиталя. Дело это не только нужное для фронта, но и очень полезное: время идёт незаметнее, легче удержаться — не съесть сразу всю хлебную пайку, дотянуть до обеда и до ужина.
Вчера мама выменяла на отрез материала плитку клея столярного. Из него мы будем варить студень Если есть экономно, то на обед и на ужин хватит и нам с малой, и всей тёти Вариной семье.
Когда мама уходит на фабрику — она там в охране работает, — я иду к тёте Варе.
На столе появиться чугунок. Тётя Варя стала разливать суп. Я старался не смотреть, как она это делает, а глаза сами так и косились к столу. Кому сверху нальют — навару всегда больше, это уж точно. Сверху даже звёздочки жировые плавают.
Тётя Варя разливала по очереди, по одной поварёшке в каждую тарелку. Потом снова по поварёшке.
— И маме налейте, — сказал я.
— Она ещё нё скоро придёт, — возразила тётя Варя.
— А пускай и ей будет с наваром, — сказал я. — Потом подогреем. Ладно?
Тётя Варя из каждой тарелки отлила маме в кастрюльку. Потом снова долила всем из чугунка. Суп совсем немножко пах мясом. В нём, кроме костей и соли, ничего не было. Но всё равно это не простая вода, а питательная.
- Студень сделаем к вечеру, — сказала тётя Варя, когда мы сели за стол. Я достал свою пайку — граммов сто чёрного, липкого хлеба — и разрезал пополам. Одну часть можно съесть сейчас, остальное надо сберечь на вечер.
Мы ещё за столом сидели, когда в комнату вошла мама.
— От Галчонка письмо, — сказала она, улыбаясь, и села на кровать.
«Дорогая мамочка, папочка и Володенька! — писала Галка. — Я очень беспокойная за вас. У нас все, даже колхозный завсклада, все-все беспокоятся за вас и говорят про Ленинград. К нам относятся очень хорошо. Говорят, что вы герои, что вам очень трудно, а вы не сдаётесь и фашистов не пустите в Ленинград. Я тоже хочу к вам. Только доехать к вам теперь никак нельзя.
Зима на Урале очень холодная. В школу я хожу за два километра. У нас тут сахару нет и с мануфактурой плохо... А картошки много, и хлеб пекут все сами в русских печках. Я тоже сама испекла для вас круглый хлеб и шанежки — это пирожки такие с картошкой и яйцом помазаны.
Всё получилось. Даже наша хозяйка похвалила. А вот на почте не взяли. Говорят, что в Ленинград посылки не принимают. Вот. А Пирата я отдала военным — как Вова велел. Пират на фронте, и мне письма о нём пишут, говорят, что очень хороший пёс.
А ещё все велят вам кланяться и победу желают.
В колхозе я заработав 100 рублей и сдала их на танк. И все много дали на танк денег и продуктов разных. Председатель говорит, что надо сборы делать для Ленинграда. И все согласны с ним. Я буду копить для Ленинграда. Вы уж не беспокойтесь.
Мамочка! Напиши мне отчет. Я целый месяц без писем. Я очень беспокойная. И про папочку напиши. Я совсем не знаю, где он...»
В письмо был вложен малюсенький пакетик с каким-то порошком и записка к нему: «Это, мамочка, краска. Её делают из лука и красят в красный цвет. Если надо, я ещё пришлю».
— Хорошо, что Пират воюет, — сказал я, — а то бы здесь... — Я не
