холодной пены. И каждая капля — это день ее жизни, день, похожий на другие дни, и если бы они слились все вместе, по щеке Кости протянулась бы тонкая струйка холодной воды. Протянулась бы и упала на палубу мутными шариками, беззвучными и ненужными в этом море сырости и тумана.
Так они сидели молча. Но молчание, странно, не рождало неловкости. Они курили, и это словно было каким-то общим делом, избавляющим от необходимости говорить.
Ольга Кузьминична прижалась к мокрому железу лебедки и не замечала холода. И когда она поняла, что не замечает холода, ей сразу стало тепло и спокойно. Боль безнадежности пропала. Впервые за многие месяцы перестало давить сердце, оно расправилось, развернулось в груди, заполнив спокойным теплом все тело. Да, просто спокойствие, отдых и благодушие сошли к ней.
Но совсем ненадолго. Сигарета кончалась. Ольга Кузьминична стала делать самые маленькие затяжки, стараясь продлить эти минуты спокойствия и мира в своей душе. А сигарета уже обжигала пальцы, и боль напоминала о всегдашней боли, которая чуть отошла и опять должна вернуться.
У Кости тоже кончалась сигарета, он пригасил окурок в лужице и поднялся.
Ольга Кузьминична закрыла глаза, чтоб не видеть, как он уйдет. И вдруг он сказал:
— Закурим по второй? Хотите?
И улыбнулся. Улыбнулся всем лицом — глазами, губами, мокрым лбом, капельками в волосах, весь улыбнулся.
Робкая радость и удивление колыхнулись в груди Ольги Кузьминичны. Она села поудобней и откинула капюшон. Почудилось ей, померещилось ли, показалось... В голосе Кости была нежность. Нежность. Не жалость, не снисхождение, а нежность. И если даже почудилось, все равно это было удивительно.
Ольга Кузьминична спрятала в рукав зажженную сигарету и забыла про нее. Она подумала вдруг, что совсем ведь не стара еще. Тридцать четыре. Совсем не старость. Эта мысль обрадовала, Ольга Кузьминична повторяла ее на разные лады, повторяла и радовалась. И Костя стоял рядом. И ветер наотмашь бил его по щеке, сметая волосы в сторону.
И как тогда, в Курейке, все показалось возможным и простым. Только протянуть руку и наткнешься на счастье... Даже если будет не все счастье, то хоть частица его. Как в детстве, когда достается сладость.
Горечь, копившаяся долгие годы, осела на дно. Засветились родники, которые казались иссякшими. Ольга Кузьминична боялась пошевелиться, чтоб не разрушить спокойной радости, так неожиданно пришедшей в эту безрадостную пору. Это было мгновенье отдыха, секунды, краткость которых осознается потом. Пока они длятся, жизнь нескончаема и широка.
Дождь усилился. Костя поежился — рубаха намокла и прилипла к плечам. Он должен сейчас уйти. Он уйдет...
Да, он собрался уходить. Но прежде нагнулся к Ольге Кузьминичне и протянул зажженную спичку, ловко запрятанную в ладонях.
— У вас сигарета погасла — прикурите.
Она потянулась и слегка дотронулась пальцами до его руки. И все. Костя ушел.
Ольга Кузьминична надвинула капюшон на глаза, докурила сигарету, посидела еще немного и пошла к себе.
Перед тем, как подняться по трапу, она посмотрелась в окно, занавешенное изнутри, и мгновенье не могла поверить, что горбатая женщина, отраженная стеклом, — она сама.
4
Жизнь пастухов-оленеводов манила, обещая неведомую внутреннюю слитность с природой, с простором тундры и ее обитателями. Тут было в чем-то сходство со стремлением к океану — так же зналось, но не верилось в реальность далекой стороны. Чужие описания увлекали, но убеждали не больше, чем фантастика про марсиан... Надо увидеть самому, почувствовать, вжиться — только тогда придет уверенность и возможность взяться за тему.
Первая встреча была вовсе мимолетной, однако она и укрепила желание проникнуть в неизведанные пределы.
На Лене, где-то за устьем Олёкмы... Ранним утром поднялся в рубку. Баржу вел молодо выглядевший, но не мало проживший и повидавший штурвальный. Он кутался в тулуп и посматривал на правый берег; в лице сквозило ожидание и непонятное, скрытое волнение.
По прибрежным тальникам слоился туман, дальние горы чуть мутнелись в дымке. И вот средь невысоких увалов вывернулось из утренней кисеи странное для этих мест строение — что-то вроде бревенчатой башни или каланчи, пристроенной к просторному сараю или дому — не разобрать.
Рулевой застенчиво улыбался про себя и смотрел, смотрел... И вдруг встрепенулся, тронул меня за плечо: «Гляди — олешки!»
Тут я впервые увидел оленей на воле. Небольшое стадо паслось на луговине перед сараем. Красавцы с тяжелыми коронами рогов, они казались чем-то сказочным, невозможным. Штурвальный почуял мое удивление и протянул бинокль. Оленей было девять, и каждого я рассмотрел, как мог, подробно, и не хотелось расставаться с ними. А баржа быстро бежала по течению...
Он сказал: сарай на берегу сейчас заброшен, а был когда-то перевалочной базой. С алданских золотых приисков добирались сюда или отсюда, с Лены, шли на Алдан — все через эту базу. Он вспомнил, как сам с матушкой приехал сюда на оленях и тогда впервые увидел Лену... Так, чуть упомянул об упряжке знакомого якута, их везшего, и о матушке, но в словах и в глазах было тепло и радость воспоминания.
Встреча эта осталась в душе. В конце концов мне все ж удалось пожить в оленьих стадах. На Полярном Урале присоединился я к ветеринарам, собиравшимся в тундру. От станции Елец на оленьих упряжках двинулись мы в глубину болотистых равнин; жили в чумах возле круглых озер и ледяных речушек, передвигались вдоль предгорий... На обратном пути со мной случилось несчастье, и меня, больного, вывезли из тундры на оленях к железной дороге. Но лишь через много лет написал я о подобном случае, хоть и не частом, но типичном для тех, кто передвигается на нартах.
ПРИГОРШНЯ МОРОШКИ
Когда Савельев уже наклонился, чтоб сесть, — олени рванули, нарты выскочили из-под рук и полетели по луговине...
Словно не замечая оставленного седока, Прохор со свистом и верещаньем погнал упряжку в ночную тундру.
И шевельнулась недобрая тревога — Савельев смутно почувствовал, что с Прохором ему не повезет, но прислушиваться к предчувствиям было некогда — он побежал за нартами, прыгая через кочки, с хлюпом вырывая сапоги из мокрого мха; догнать упряжку не мог, а бежал упорно, тяжело бежал. Он не понимал — забыл про него Прохор или просто решил подшутить. Впрочем, и то
