остальными. Если богач тебя обидит, тебе остается только плакать и стискивать зубы — терпи, ничего не поделаешь.
Чтоб ей трижды пропасть, такой жизни!
* * *
Милан перевалился на другой бок и засмотрелся сверху на деревню.
Она лежала в долине, такая тихая, приветливая: зеленые деревья и красные крыши, белая церковь с невысокой колокольней стояла над домами, как наседка над цыплятами. За деревней вырисовывались горы: широкоплечий Трибеч с вышкой на макушке, горы поменьше и холмы, поросшие грабом и дубняком, а среди холмов — живописные пестрые пятна предгорных деревушек.
Красивая деревня Лабудова, особенно отсюда, с Пригона, когда ее видно всю, от Задворья до Новых домов у станции. Кажется, в такой деревне должны жить только добрые, мирные, веселые люди.
Но попробуй спустись в деревню — и ты увидишь, что мира здесь нет и в помине. Гурчиковы воюют с Моснаровыми. Грызнаровы грызутся с Майковыми, а Грофики — против всей деревни. Попробуй-ка разобраться в этой путанице!
Хорошо еще, что есть здесь Эрнест, смелый, честный Эрнест, на которого всегда можно положиться.
А мама его обманула, но во второй раз это у нее не выйдет. Он, Милан, ни за что не допустит, чтобы Эрнесту пришлось оправдываться перед национальным комитетом из-за каких-то там яиц.
* * *
…Мама собралась в Корыто окучивать кукурузу и — надо же! — взяла с собой Еву. Вытащила для нее из-под амбара тяпку, легонькую, с гладкой ручкой.
— Пусть приучается, — сказала. — Все равно вы дома только ссоритесь. — Она вздохнула и искоса посмотрела на Милана.
В последнее время она часто на него сердится.
Милан помалкивал и злорадно улыбался. Пусть Евочка потрудится, пусть увидит, каково работать в поле, ведь она до сих пор тяпку в руках не держала.
Уходя, мама приказала:
— Нарежь сечки, принеси воды, а потом марш с гусями на выгон!
Милан кивнул, но про себя подумал: «Как же, дожидайся! Так я и пошел с твоими гусями, чтобы ребята надо мной смеялись».
Мама на него сердится: упрямый стал, языкастый и не слушается ее.
— Словно подменили его, — жаловалась мама Тане. — Не знаю, что с ним делается, совсем я с ним голову потеряла.
Учительница успокаивала ее:
— Оставьте его, это пройдет, это у него такой период. Мальчик развивается, мужает, со временем все выровняется.
— Я ему дам периоды, я его выровняю ремнем! — грозила кулаком Гривкова.
Милан всё слышал — мама нарочно жаловалась Танечке в его присутствии, — но это его не очень-то тронуло.
Он изменился, это правда, иногда он сам себя не узнаёт. То вдруг рассвирепеет из-за какой-то ерунды, то из-за такой же ерунды вдруг расплачется. Временами на него находит веселье, озорство, во всем доме только его и слышно, а то вдруг ему становится так грустно, хоть вешайся.
Это глупо и противно, когда ты сам собой не владеешь, но при чем тут возмужание? Нет, пани учительница, даже вам не понять, что это такое!
Он слонялся по двору, места себе не находил, что-то неотступно беспокоило его.
В пристройке у хлева противными скрипучими голосами гоготали гуси. Им было жарко, тесно в пристройке, крылья у них были перемазаны, а из разинутых клювов торчали острые розовые языки.
Милан выплеснул им в корыто ведро воды: вот вам, пейте и не гогочите. Потом принес в корзинке зерна и высыпал его прямо в слякоть под их лапами. Старая гусыня с черной шапочкой на голове вскочила на ограду и злобно зашипела, ей хотелось на просторный выгон. Милан сшиб ее кулаком за перегородку и ушел на задний двор.
* * *
Слива-«кругляшка» давно уже стряхнула с себя белые лепестки, раззеленелась, стала еще развесистее, из-под листвы выглядывали крошечные сливки. Милан вскарабкался на дерево, устроился на ветвях в зеленом сумраке, заложил руки за голову и задумался: неужели это всегда бывает именно так?
Неужели любовь бывает именно такой, как пишут в книгах или показывают в кино?
Там люди плачут от любви, страстно бормочут: я люблю тебя, ты любишь меня, ты любишь меня, я люблю тебя… Как это странно и смешно. Милан сгорел бы от стыда, если б ему пришлось говорить такое, — да это и не нужно совсем.
Олина Репикова — ее звали «галкой» из-за смуглого лица — принесла в школу черешню. Ягод было мало, и не такие уж они были вкусные. Но это была первая черешня, и Олину сразу обступили: дай мне, и мне дай… Олина раздавала по одной, по две ягоды, но когда пришел черед Милана, она набрала полную пригоршню.
— Возьми и ты, попробуй, — сказала она и так странно посмотрела на него своими черными, репиковскими глазами, что у Милана черешни чуть не посыпались на землю.
Он понял, что Олина в него влюбилась, и прежде чем он успел съесть ягоды, он понял, что тоже влюбился в Олину.
Когда черешня цвела, он был влюблен в Марьяну. Он даже написал об этом стихи:
На улице встретил я Марию,
Ох, я в нее влюблен, в эту лилию…
Это было, когда черешня цвела, а теперь она созревает, и Милан уже забыл про Марьяну, ему нравится Олина, репиковская галка. Он вспоминает, что у Марьяны летом бывали веснушки, весь нос был обрызган веснушками, как индюшачье яйцо. У Олины нет веснушек, вся она такая приятно смуглая, и потом она умнее Марьяны. Та не знала уравнений с тремя неизвестными, а Олина знает.
Она набрала полную горсть черешни, сказала: «На, попробуй», — и Милану сразу стало ясно, что он никогда не был влюблен в Марьяну, а всегда — только в Олину.
Глупые, бессмысленные слова говорят не только в книгах и в кино. Многие люди их в самом деле произносят. Господи боже, сколько таких глупых слов подслушали они с Силой, подстерегая влюбленные парочки!
Вот они крадутся навстречу друг другу за заборами, за кустами, а когда встретятся, то восклицают: «Ах, это ты!» — как будто страшно удивлены этой встречей. И все время они оглядываются, особенно девушка вздрагивает от каждого шороха и мотает головой, как коза.
Они начинают болтать всякую ерунду: ты пришел, я пришла, а я уже думал, а я уже думала… — все вокруг да около. Парень хватает девушку за руку, та отскакивает от него, как от огня, наконец парень все-таки берет ее за руку, умоляет: «Поцелуй меня, поцелуй…» А девушка: «Нет, нет…» — отводит голову, но парень привлекает ее к себе… Тут нужно свистнуть и крикнуть, как
