крепко держал вожжи и кнут, ежеминутно посвистывая им в воздухе. Ехали молча. С юга дул мягкий, легкий ветерок, неся запахи терпкой молодой зелени, сладкого березового сока, перепревших листьев. Одна за другой над головой загорелись редкие, как свечки на бедняцких похоронах, звездочки.
Не доезжая до леса, все трое слезли с воза, пошли рядом. А вот и лес. Он стоит высокой черной стеной, шумит враждебно и грозно, поскрипывая стволами, потрескивая голыми ветвями. Въезд в лес перегорожен толстой полосатой палкой, заложенной между двумя столбами. От столбов по обе стороны тянется глубокая, заросшая густой растительностью канава. Подвода остановилась у этих ворот. Степан хотел вытащить палку но она была примкнута к столбам замками.
— Вот собаки! — выругался он полушепотом. — Закрыли на замок и лес от людей. Если бы могли, то и солнце отгородили бы…
На краю леса, у просеки, чернели дрова, сложенные в штабеля.
— Ну, хлопцы, берите, кто какое может, — сказал глуховато Степан. — Придется сюда выносить на плечах.
Степан и Гаврила взяли на плечи по два полена. Петр тоже хотел два, но не осилил и поднял одно. В лесу было темно, и матрос поминутно цеплялся за какие-то пеньки, ветки. Эх, не те годы у тебя, Петро, не та сила в ногах и руках! Под Севастополем версты две нес на себе связанного пленного англичанина — и ничего, не задыхался… А теперь…
Молча отнесли дрова раз, другой, третий… Иногда остановится кто-нибудь на миг, чтобы рукавом вытереть со лба пот. Возле перекладины, позвякивая сбруей, фыркают лошади, глухо топают о землю копытами. И вдруг конь заржал. Звонко, пронзительно. Далеко покатилось через голый лес эхо, ударяясь о деревья, пугая ночных птиц.
— А, чтоб ты треснул, бешеный! — прошипел Гаврила, взваливая на плечо толстое бревно.
— Еще два-три раза принести — арба будет полна с верхом. Гаврила и Степан направились уже к возу, а Петр еще нащупывал, какой бы чурбан подхватить поудобнее, как вдруг из леса кто-то крикнул:
— Стой, ни с места! Застрелю! — Это был голос остолоповского лесника. Его хорошо знал Петр. В ночном сумраке матрос видел, как приближается лесник: идет здоровый как медведь, сопит, сухие ветки трещат у него под ногами. Петр стоит, ожидая, и думает: а ну, ну, что же будет дальше?
— Попался, ворюга! — крикнул лесник и схватил Петра за плечо.
— А ну, не протягивай рук! — зло произнес Петр и оторвал от себя холодную руку лесника.
— А-а, не матрос ли часом? — злорадно и вместе с тем как-то удивленно спросил панский прислужник. — За лесом приехал? Уже весна, а тебе все еще холодно? А ты знаешь, что есть царский указ сажать в тюрьму за кражу панского леса?
— Врешь! — выкрикнул Петр. — Не может царь таких законов писать.
— Э! Сам своими глазами видел. Вот я тебе скручу руки назад — да к приставу! А там тебе и прочитают царский закон.
Закипел гнев в сердце Петра, и где только сила взялась в старых руках. Как когда-то, в те боевые годы, ловко рванул матрос из рук лесника холодное ружье и швырнул его в лесную темноту, а сам ударил плечом лесника в грудь, и тот полетел через ногу Петра. И в эту же минуту старый матрос бросился к возу. Навстречу бежали Степан и Гаврила.
— Что… там? — спрашивал запыхавшийся Степан.
— Уже ничего… Айда быстрее домой!
Степан разматывает вожжи, все трое вмиг вскакивают на дрова, лошади, почувствовав опасность, с места берут вскачь.
— Выследил… Чтобы ты подох, гадина! — возмущается Петр.
Степан дернул за вожжи, лошади припустили еще сильнее. Хотя темно, но они чуют под ногами твердую почву. Но вот дорога пошла стремительно под гору. Воз, нагруженный дровами, с силой покатился вниз, надвигаясь на лошадей.
— Не перекинуться бы, — с опаской подумал Петр, и в ту же минуту «его с силой подбросило вверх. Ему показалось, что он летит в какую-то темную бездну. Что-то больно бьет его прямо в грудь, перед глазами вспыхивает блестящий желтый круг и рассыпается на тысячи золотых осколков…
Кони остановились в долине, исступленно поводя боками. Степан с Гаврилой сбросили с воза последние поленья дров, сняли с себя верхнюю одежду, постелили на дно воза и на нее положили Петра. Он стонал. Стонал тяжело. В горле что-то булькало. Колесо переехало грудь, и кровь хлестала из нее, просачиваясь через подстеленную одежду прямо на затвердевшую выезженную дорогу.
И поехал старый Петр Кошка темной ночью домой, оставляя на дороге кровавый след. Запричитала в хатине Наталка, вырывая на себе седые волосы, глухо зарыдали Степан и Гаврила… Вместе раздели они Петра, вытерли кровь. Вытащила жена из сундука чистую полотняную сорочку, разодрала ее, втроем обвязали Петра, остановили ему кровь, напоили свежей водой.
— Зачем было тебе это странствие придумывать? — плача, кричала Наталка. — Для чего тебе тот царь сдался, чтоб ему такую жизнь, как нам, несчастным! Ничем тебе он не помог бы… Никогда царь не приласкает бедных людей…
Жутко становилось на сердце от этого плача… А Петр то затихал, то снова стонал, не приходя в себя…
Наутро все Ометинцы узнали: матрос умирает! И потянулись люди к убогой усадьбе Петра Кошки. Они заходили в хату, стояли на маленьком подворье. Лица крестьян были суровые, хмурые, скорбные…
Когда взошло солнце, к Петру вернулось сознание. Он открыл глаза. В груди и в животе горел адский огонь. Пылала голова. Рядом сидел Гаврила. Увидев, что Петр открыл глаза, он бросился к нему:
— Дядьку Петро… Слава богу!
— Воды, — прошептал умирающий, и жена поднесла ему ко рту глиняный кувшинчик.
Больной глотнул несколько раз. Голова у него за эту ночь стала совсем белой, как снег. Он обвел взглядом стены своей хатенки, в которой прожил с Наталкой около сорока лет, людей, своих односельчан, тесно стоявших в хате, и сквозь открытую дверь увидел, как в сенцы зашел, проталкиваясь, пристав, а за ним следовал остолоповский лесник.
— Наталка, — сказал Петр тихо, но так, что все слышали, и в хате установилась мертвая тишина. — Подай мне кресты…
Наталка молча бросилась к полке, достала оттуда круглую жестяную коробочку, открыла ее. В руках ее заблестели награды Петра. Старый матрос, пересиливая неимоверную боль, взял серебряные крестики.
— Это, люди, не от царя награды, — заговорил он. — Не царь дал. Нет. Это мне от народа…
Ему было тяжело говорить, он еле переводил дух, на губах выступила розовая пена.
— Что царь, — продолжал Петр, — что его прислужники — это одного поля ягоды… Правду тот учитель… говорил… Нет людям добра от царя… Чтобы он скорее…
