парни наши молодцы: нас сразу назад, кричат штуммовцам: «Девушек не троньте, девушек не троньте!» Там такая потасовка была!.. Мне вот один негодяй все же успел дубинкой по руке... Девчонки потом говорили, его после этого свои еле живого уволокли...
Лансдорф слушал Христину с самым обычным человеческим сочувствием, совершенно искренним и потому для самого Лансдорфа непонятным.
Времени все же оставалось в обрез, теперь надо было по-настоящему торопиться, но он все же пожелал девочке быстрого выздоровления, чтобы набраться сил и рассчитаться с тем негодяем, и Христина сказала, что так и будет, пусть он только ей попадется; потрепал по плечу парнишку — тот весь вечер простоял у изголовья тахты, где лежала сестра, изредка поглаживая ее здоровую руку, и Лансдорф подумал, что мальчишка пойдет за сестрой в огонь и воду, пожелал счастья матери и наконец ушел, унося в душе чувство горечи, через эту семью тоже прошел раскол, здесь шла своя война, тем более беспощадная, что вели ее мать и дочь, под одной крышей...
VII
...Так вот оно и шло курортное время: солнце — до боли в глазах, яростное, неистовое; море — теплое, спокойное, иногда сердитое; пляж — каменистый, галечный, пахнущий водорослями, рыбами, смолеными сетями, солеными брызгами. И хорошие, веселые люди вокруг: два сибиряка подполковника с женами, майор-костромич из одной палаты с Алексеем Петровичем, Нина Николаевна, знакомая майора из соседнего санатория. С утра уходили на пляж и до обеда калились под жарким кавказским солнцем, прижимались к горячей гальке, плескались в теплой соленой воде; ездили всей компанией то на озеро Рица, то на мыс Пицунду. И экскурсовод Миша, высокий, черноволосый, с большим, как у грека, носом, объяснял голосом нудным и бесцветным от тысячекратных повторений, что когда-то, в глубокой древности, здесь стоял греческий город Пикиус, слово это и есть сосна по-гречески, и весь мыс по сей день покрыт сосновым бором, только бор этот реликтовый, деревья вымирают: за двести пятьдесят миллионов лет химический состав почвы изменился, молодняк не приживается. И больше такой сосны в мире нет...
Жены подполковников подбирали шишки интересного дерева — показать дома детям. Глядя на них, и Алексей Петрович сунул в карман две шишки...
О Германии говорили много: оба подполковника побывали там с армией, но они вернулись в Союз вскоре же после победы, им интересно было, как там сейчас. Алексей Петрович видел, что спрашивают не ради праздного любопытства, и потому рассказывал, входя в детали: и про объединение коммунистов с социал-демократами, и про комендатуры, и про немцев, и о вчерашних союзниках, — теперь они все отчетливее занимали враждебные нам позиции, — и просто пережитое:
— Иду раз в прошлом году, в самом конце, по улице в Берлине, по Лессингштрассе. Смотрю, группа, человек десять-пятнадцать. И спор у них там. Поровнялся, глянул — сидит на тротуаре немец, худющий, вид растерзанный, надета на нем драная-передраная форма вермахта, только свастику спорол, на глазах очки, темные, как у слепого. И табличка рядом, на асфальте: «Я вернулся из русского плена». И кружка, чтобы пфеннинги бросали. Ну, увидели меня — смолкли. Тут ко мне парень — из них, из немцев, в синей блузе, половину по-немецки, половину по-русски: «Камрад, это нихт гут, нехорошо, он обманщик!» Спрашиваю того немца, в форме: «Когда вернулись из советского плена?» Молчит. Я еще вопрос: «В каком полку служили? Кто командовал полком?» А он лицо в сторону воротит. Тут еще один немец вмешался, из тех, что рядом стоял: «Я же говорил — трепло он, а не солдат! Как это — своего полкового шефа не знает? Прав этот парень — обманщик он, в полицию его надо. Я сам весной из русского плена вернулся, не в таком же я виде, зачем он нас позорит?»
— Вон даже как! — майор-костромич от удовольствия причмокнул. — Так и сказал — позорит? И чем дело кончилось?
— Отвели в народную полицию, а уж через месяц я письмо от них получил, у них это здорово поставлено: напечатали портрет того субъекта в газетах, и оказалось, что никакой он не пленный и даже в армии не служил: слепой от рождения. Подсадок он, его наняли, чтобы людей будоражить, какими, мол, солдаты из России возвращаются...
Женщины, — Нина Николаевна и жены подполковников, — тоже то об одном спросят, то о другом, Алексей Петрович чего только не знал. А раз в шутку перевел разговор на женские моды:
— В Германии женщины любили помодничать, это издавна ведется. Скажем, Берлинский магистрат еще в 1334 году издал закон, так и назывался «Против роскоши». Весь я его, конечно, не помню, но было в нем, между прочим, сказано: «Ни одна женщина или девушка не имеет права носить на себе и на своей одежде украшений стоимостью больше полумарки серебра. Также они не должны носить платки, затканные золотыми нитками, или носить на голове золотые обручи в виде украшений...»
Нина Николаевна, — женщина миниатюрная и грациозная, даже купальничек сидел на ней с шиком, словно специально, по заказу, связан был, — удивленно покачала головой:
— С чего это, Алексей Петрович, такие строгости? По мне — носи, если имеешь!
— В том-то и дело, — берлинские горожанки имели! Через Берлин лежал торговый путь из южных немецких земель на Восток, к славянам — в Польшу, Новгород, и берлинские женщины из купеческого да ремесленского сословий в таких нарядах щеголяли — не хуже дворянок. Вот и принял магистрат такое решение, сословных границ переступать было нельзя. Там, кстати, и еще одно ограничение было: «Женщины и девушки, выходящие замуж за берлинцев и привозящие с собой одежду в качестве приданого, имеют право носить ее четыре недели». Так что, пощеголяй месяц и прячь в сундук, ходи, как все!
Женщины весело рассмеялись, майор-костромич с сожалением вздохнул: вот бы сейчас такой закон, чтобы женщины за тем не гонялись, да за этим...
Нина Николаевна шутливо закрыла ему рот миниатюрной ладошкой:
— Слава богу, такого закона вам не видать! А теперь — купаться!
И все гурьбой, со смехом и прибаутками бежали в зеленовато-синюю воду, и Нина Николаевна, неизвестно как пронизывая нешуточные сегодня пенистые валы, уплывала подальше от берега, звала мужчин за собой — жены подполковников далеко заплывать не решались, плескались у берега...
И среди всей этой праздности, вдали от Шварценфельза, от привычной суматошной жизни, от тысяч дел, захлестывавших его с утра до вечера, Алексей Петрович постепенно начал испытывать томительную душевную пустоту.
