испрошено у причастных к этому делу служб молчаливое разрешение, т.е. благородным и законным способом, какой только был возможен.
Панеальбо ни в коем случае не хотел сделать свое сочинение известным во Франции, прежде чем он получит ясное или молчаливое согласие из Мадрида, или негласный ответ о разрешении вернуться в Испанию, однако история пошла совершенно по иному пути, который он не ожидал. Все издания его сочинения были кем-то куплены, не имеющим права их продажи. Того подвигли к договору, дав ему, между прочим, в три раза больше денег, чем издание стоило, а выплата была совершена третьим лицом, который о сем предмете ничего не знал. Панеальбо был поставлен в известность обо всех этих событиях впервые после сделки. Он почувствовал себя ограбленным, обложенный денежным штрафом, ожидающий свидетельства благосклонности, которые он думал получить за свое сочинение от королей Испании и за законность своего поступка. Глубоко переживая по поводу такого исхода, Пане-альбо опубликовал в еженедельнике Бордо пространную жалобу, из которой я цитирую избранные места: Я очень хорошо знал, что испанское правительство не разрешит ознакомление с отдельными частями моей книги, и если я не удалил их, то случилось это потому, что я считал полезным представить их очам короля Испании; и ежели они выполнили бы свое назначение, то сожаления об их отсутствии не могло бы возникнуть. Я верил в то, что если бы я сделал свое сочинение известным в Мадриде, то второй и единственный шаг, который мог бы далее произойти, это тот, что именно меня подвергли бы необходимым ограничениям, дабы сделать мои сочинения угодными испанскому королю, либо сызнова переделать некоторые листы, что неизмеримо легче (для меня), чем автору, который путешествует по полям фантазии, никогда не изображая реального пространства. Либо скупили бы весь тираж, чтобы распределить его бесплатно во времени и по случаю от имени правительства. Я рассчитывал на утонченность министра, на которого я, как мне вменяется в вину, намекал, и я думал, что он во имя своей чести будет вести себя с выгодой, позаботится об известности сочинения. Дон Карлос Панеальбо, кастильский дворянин, не такого рода, каким мы представляем себе издателей книжек; он знает, что ум повелевает никого не оскорблять, даже если существует опасность совершить это, и что благородство, с другой стороны, требует в противном случае того же… В любом произведении, в котором необходимо изобразить человека естественно, иногда даже без этого желания, в случае воспроизведения людей, которых ты знал, необходимо обладать большим умением и опытом, необходимо многое увидеть и путешествовать, чтобы смочь запечатлеть оригинал. Итак мы видим, что художники придают фигурам своих произведений черты своих возлюбленных, своих жен, своих детей, своих кузин, своих кумов и кумовьев. Мысль, которая влияет на воображение, непроизвольно под пером обновляется. Если особенные и непознанные обстоятельства (жизни) человека показаны в фальшивом свете, он должен представить себя знатоком и может отдельные черты жизни другого смешать с чертами жизни собственной, ежели это необходимо для фактической наглядности. Фенелон был под подозрением, и конечно по праву (справедливым), в желании изобразить Людовика XIV и его министра Люву под именем Идоменея и Протесилая; покоя Фенелон не обрел… Есть бесконечное различие между изображенным и действительным. Естественно, что повсюду, где господствует изображение реального преступления, исследование цели преступления – условие затрудненное или облегченное. Но состоит ли цель автора исключительно в изображении реального преступления? Никогда, ибо если публика обладает ключом к изображаемому в произведении, успех тот же, как если бы персонажи были названы во всех письмах. Что касается людей, которые не посвящены в тайну, «злодейский» замысел писателя в их восприятии отсутствует. В сатире буквальной отстаивается ясное убеждение, сатирой изобразительной наслаждаются, признавая некоторые неясные моменты в ее понимании, особенно в последнем случае, когда слово раскрывает загадку, знание (фактов) теряет свою роль. Это примета «Характеров» Лабрюйера, одной из (великих) сатир-аллегорий, какие только могли быть. Потомки будут читать это сочинение как произведение нравоучительное, описывающее человеческую природу в целом. Во все времена можно видеть, что государственный произвол был терпим в отношении к аллегорическим произведениям, но иную форму словесного искусства он не мог бы перенести, ибо «аллегория в себе и для себя является поклонением величию…» Если хочется оценить достойно цель и намерение писателя, следует считаться с тем, как и почему, и благодаря кому, писатель возвысился так, что «смог» поставить во главу угла подобную цель, даже если это привело к нападкам или вынужденной защите.
Анатомировать природу или глубину таланта, его ум и утонченность, означает нападки на его славу. Среди многих сказочных персонажей, о которых я высказывался в своих сочинениях, не существуют такие, о которых я старался бы сказать больше доброго, нежели злого, не посягая без причины на их честь. Если со мной хотят поступить так, как предписывает справедливость, необходимо возместить моей семье денежный штраф, которым они были неправедным образом обложены, ибо во всех возможных случаях не штрафуют того, кто сам указывает на себя… Если мои сочинения будут когда-нибудь публично распределены испанским министерством, то они послужат для того, чтобы я обрел всеобщее признание и объяснят, какое существует различие между мной и моими врагами[41].
Все это замечательно, но мы хотим сейчас покинуть Карлоса Панеальбо, но прежде сделать одно замечание. Короли, вероятно, любят правду, однако не так, как их министры. Эти хотят избрать художника согласно их вкусу для изображения собственных персон; настолько, насколько возможно, они не переносят насмешек; так быстро, как это возможно, рано или поздно, изыскивают они повод к отмщению. Рассказывают, что Карл II, король Англии, когда увидел кого-то во «Вращающемся домике», спросил, в чем состоит его преступление. Сир, ему было сказано, что он изготовил постыдное сочинение против ваших министров. Ах, экая важность, – ответил король, – почему он не направил (его) против меня, с ним бы ничего не случилось.
Карл II в своем дворе подражал немного галантным нравам Людовика XIV, а его возлюбленная, герцогиня Портсмут, была прекрасной и любезной дамой. Можно было встретить галантное (поведение) при дворе королевы Анны, племянницы Карла II. Она обладала искусством одновременно любить герцога и герцогиню Мальборо, причем мужчину из-за его жены, а его жену ради ее мужа, понимайте как угодно. Когда герцог исполнял поручение, стоя во главе английско-голландских войск, она находилась в большом смятении. Серьезнейшие зубоскалы города Лондона наслаждались тогда знаменитой песней: Мальборо, коего мы еще поем, ежели мы хотим развлечь малюток в колыбели[42].
Обхождение Людовика XIV много внесло, чтобы сделать утонченнее нравы Франции и чтобы достичь
