оставаться, ибо в этом я нахожу больше удовольствия. Эти намерения открыли доброму Жоли глаза и закрыли ему рот[38].
В первые годы правления Людовика XIV я был свидетелем необычайного происшествия. Великий Конде забылся настолько, что дал оплеуху графу Рье, сыну принца Ельбофа. Граф Рье вернул эту оплеуху победителю при Рокру, Фрейбурге, Нордлингене и Ленсе назад. Эта поразительная история не имела последствий. Были опрошены оба главных адвоката парламента. Талон хотел преследовать графа Рье, а Биньон выступил против этого и убедил коллег в своей позиции. Сына принца Ельбофа посадили через несколько дней в Бастилию, и затем об этом больше речь не велась. Те, кто не верит моему слову или же (не) полагается на мою память, могут справиться у Вольтера, в Веке Людовика XIV, 1785, ч. 1, страница 361. Впрочем это происшествие напоминает о знаменитой пощечине, которую граф Артуа в юности дал герцогине Бурбонской, принцессе по крови, на балу Оперы.
Когда Людовик XIV стал совершеннолетним, во Франции все изменило свой облик. Повсюду установился порядок, и более ничего не надо было делать, только наслаждаться. Я видел великолепную карусель, которая находилась перед роскошным замком Тюильри, где король, герцог Орлеанский, его брат, принц Конде, герцог Энгиенский и герцог де Гиз командовали пятью рядами рыцарей, которые были одеты по-римски, по-персидски, по-турецки, по-индийски и по-американски. Спустя два года я видел знаменитые праздники, которые происходили в Версале в течение семи дней. Я видел роскошную лотерею, которую Людовик XIV разыгрывал в зале Марли, и великолепный шар, который сын Кольбера вручил принцу в саду Сцекса.
Я знавал Ланцуна, который был капитаном «ста вороньих клювов», затем племянницу Людовика XIV, выходящую замуж, и (которая) эту честь должна была искупить длительным пребыванием в крепости Пижнероль. Я знал Данжу, который благодаря счастью, кое он творил, доказал, что для тех, которые имеют счастье быть истинными нулями, невозможно (в этом) мире потерпеть крах. Я был знаком с добродетельным Монтазье, который имел славу служения Мольеру, как образцу человеконенавистничества. Я знал сотканную из интриг и остроумную маркизу де Севиньи, знал ее дочь, графиню Грижьян, прекрасную, но степенную и себялюбивую даму. Я знавал хитроумного Манчини, нежную герцогиню де ла Валь-ер, своенравную Фонтаж, прекрасную маркизу де Ментеспан. И ежели можно было ощутить дразнящую привлекательность и желание понравиться у всех этих дам, то можно было только сожалеть о подчиненном положении придворных красавиц, которые через несколько лет после бракосочетания Людовика XIV были заменены дворцовыми дамами[39]. Конечно к лучшему то, что двор принца состоит из именитых господ, будто состоит он из вольноотпущенников как во времена древних цезарей. Обычно с манерой поведения персон, которыми мы окружены, считаются, и как следствие очень хорошо, что регенты окружены людьми, положение которых совершенно естественно придает им определенные нравственные качества, которые другими достигаются в результате постоянного воспитания. Однако при этом возмутительно видеть, как большие господа, окружающие принцев, выпрашивают у них для себя лично пенсии и должности. Людовик XIV однажды заметил, что он со своей стороны обладает большим достоинством отказать, чем дать. Я так часто отдаю свободное место, – сказал он, – что порождаю сотню недовольных и одного неблагодарного.
В правление Людовика XIV я знал одного испанского дворянина по имени Дон Карлос Панеальбо, вовлеченного в запутанную ссору и вынужденного несколько лет провести вне своего отечества, где он был известен и где видел совсем иное обращение, чем он заслуживал. Полный рвения сделаться известным, уступая этой потребности, которой обладают все люди, желанием быть, по меньшей мере, оцененым за то, что он заслужил, или примерно так, более того, не зная, как в неизвестной стране он должен распорядиться временем, Панеальбо напечатал во Франции несколько статей. Ему льстило, используя это средство, стать менее бесполезным существом в мире и получить от мадридского двора некоторые доказательства уважения. Скоро толстая книга была закончена и отпечатана и автор спрашивал себя, что должно в связи с этим произойти.
Панеальбо родился со страстью к политике: он знал, конечно, что советчик и творец планов будущего редко обретает за свою доброжелательную заботу о человеческом роде преимущество (перед другими), но он также знал, как приятно, когда все пройдет, похваляться, что это и то случилось благодаря (его) наставлениям, или это или другое не имело бы успеха, ежели бы к советам прислушались. Панеальбо всегда с охотой изображал людей и рассказывал детские анекдоты. Однако тогда в Мадриде не любили ни советников, ни «плановиков», а также изобразителей людей и рассказчиков детских анекдотов. Панеабло не хотел оскорбить никого в Мадриде; он чувствовал, что не все разрешенное тоже уместно. Он понимал, что человек с положением не должен давать примеры неуважения к Высшим. Он чувствовал, что правду должно говорить только тем, которые хотят ее услышать. Панеальбо, глубокий знаток государственного права, который когда-либо существовал на свете, в полной мере чувствовал, что при неограниченном единовластии правителей так же хорошо жить, как и при ином правлении, ибо гражданам можно позволить вести переговоры по светским вопросам, как это можно видеть на примере Пруссии и Дании. Панеальбо считал также, что если правительство не желает (следовать) идее свободы своих подданных внутри государства, то хуже тем, которые испытывают зуд к писательству: оно дает повод (изо всех сил) напрягаться по этому вопросу за границей. Панеальбо знал обо всем этом, но также считал, что правительству не должно противиться насильственно, что исходя из любви к порядку необходимо внимать его несправедливым и глупым требованиям, что осуждением министерской системы, дабы принести пользу, упражняются во всем мире, и что министры должны быть готовы к такому положению вещей, дабы быть в состоянии защитить себя. Кроме того, Панеальбо никому не хотел в своем отечестве принести вреда и не дразнить короля Испании, но откровенно желал притязать на его благосклонность.
При таком положении вещей Панеальбо, чтобы объединить обязанности и все упреждающие меры, использовал подсобное средство, которое иному другому человеку сулило бы меньшее несчастье. Он обратился к испанскому погонщику лошаков, которого встретил у ворот Бордо и поручил ему доставить один экземпляр рукописи в Мадрид. Панеальбо знал, что из-за сатиры Мелибея Приключения барона де Фенеста, и других подобных, напечатанных во Франции книг[40], погонщик животных будет при въезде во Францию проверен альгвазилом. Но он и хотел, чтобы книга попала именно в руки ведомства, которое должно следить за торговлей книгами. И он знал, что известие дойдет до короля и всех его министров. Со стороны автора, таким образом, косвенным путем было
