шторма ушла сельдь.
И вот ранним утром Михаил Андреевич на небольшом самолёте поднялся в воздух. И я с ним. Небо было пасмурное, моросил дождик.
Несколько часов мы летели над морем, серым, тяжёлым и даже на взгляд холодным. Поднимались, снижались.
Когда, казалось, уже не было никакой надежды, Несин, пристально глядевший вниз, показал на тёмное, резко очерченное круглое пятно:
— Вон сельдь!
Самолёт развернулся и сделал новый заход. Тёмные пятна стали попадаться чаще.
«Сельдь держится крупными полями, от берега 100–600 метров. Незначительно смещается на юг. Срочно направить все сейнеры. Погода промысловая», — радировал лётчик.
Радиограмма облетела рыбачьи суда. С разных сторон заспешили сейнеры. Наш самолёт кружился над скоплением сельди.
— «Рыба», слышишь меня? Михаил Андреевич? Я — «Карась», я — «Карась». Иду-у! — басом заговорило одно судно.
За ним послышались голоса других капитанов.
В иллюминаторе я увидела, как два судна-близнеца, тащившие общий невод, резко изменили курс и тоже заторопились к нам.
В течение нескольких минут море стало похоже на поле перед битвой. Суда заняли свои позиции, и Несин вёл их к косякам; рыбаки не видели того, что видел сверху лётчик.
— Полный на север!
— Так держать!
— Влево двадцать градусов!
— Вправо пять градусов!
— Пошёл в замёт! — посылал команды Несин, всё время держа в поле зрения судно и косяк, к которому его надо подвести.
Рыбаки ни о чём не переспрашивали — понимали с полуслова и маневрировали по команде, как будто они были связаны с самолётом ниточкой.
Несин рассказывал мне, что едва сельдь учует приближение судна, она делает резкий бросок, увеличивает скорость почти вдвое. Лётчик учитывал этот её манёвр.
Чем ближе подходило судно к косяку, тем точнее становился расчёт. Малейшая ошибка — и судно наткнётся на косяк или пройдёт над ним, и тогда рыба уйдёт. Промедлишь — и невод хлебнёт пустой водицы.
— Михаил Андреевич, скажи, есть у меня рыба? — снова раздаётся взволнованный голос «Карася». Он уже сделал замёт, но ещё не видит своего улова. С неба виднее.
— «Карась», «Карась»! Рыба в неводе. Центнеров четыреста.
— Спасибо за наводку.
И вот он, желанный улов! Переливается в неводе серебром. Есть рыба!
Мы летим дальше, на север. Ищем новые поля сельди. Скалистые берега круто подходят к воде, вгрызаются в море рифами. Каменистые острова поднимают ввысь острые пики и зубцы.
Мы летим в белёсом тумане. Самолёт сильно болтает. Михаил Андреевич настойчиво вызывает:
— «Якут», «Якут»! Переходи на юг. Большой улов. Не теряй времени, не теряй времени!
«Якут» — плавучий завод, который тут же, в море, начнёт обработку рыбы.
Вызывать его совсем не входит в обязанности лётчика, его дело только разведать, указать цель. Но он увлечён трудом, весь отдался ему. Как бы улов не пропал, беспокоится. Несин чувствует себя в ответе за всю операцию до конца. Это то, что называется преданностью делу.
Три дня мы так летали. Болтало нас здорово, устали очень. Но усталость я ощутила только на земле, когда мы сели в Петропавловске. В полёте было не до этого, уж очень азартно все работали. И рыбаки и лётчик. Смотри, до чего, однако, человек додумался — ловит сельдь с воздуха!
Забыла ещё сказать тебе важную вещь: во время полёта нам передали с берега радиограмму о сейнере, который сорвался с якоря, — его унесло в море. Этот сейнер уже искали суда и самолёты. И мы полетели на розыски. В воздухе мы всё время держали связь с лётчиком-разведчиком с острова Сахалин. У него оказался такой же позывной, как и у Михаила Андреевича, — «Рыба».
К вечеру сейнер обнаружили. Все люди на нем были живы. Его на буксире привели в порт.
Тётя Нина.
ЗА МОРЯМИ-ОКЕАНАМИ
С возвращением в Прагу, Ярушка!
С удовольствием читала я твоё последнее письмо; мне понравилось и название вашего лагеря: «Мирный».
Здорово вы придумали!.. Я представляю себе, как растерялись ребята, прибежав на ужин: на кухне плита холодная, стол не накрыт, ничего не печётся, не жарится. Понятно: раз вы решили играть в полярников, то у вас должно быть всё так, как бывает у настоящих полярников. Не пробились корабли в тумане — и в лагере плохо с едой. Начальник лагеря сказал, что продукты сброшены с самолёта. И в эдакую темь вы, голодные, бесстрашно отправились на поиски. Молодцы! Игра игрой, а всё же пришлось нелегко. Не так просто было ночью идти по лесу, прокладывая путь по звёздам, разыскивать продукты, сброшенные с самолёта.
Честно говоря, я порадовалась за вас, даже когда вы заблудились. Был такой простой выход: принять помощь «посредника», который шёл с вашим отрядом, спросить у него дорогу — он-то хорошо её знал. Но вы правильно решили: положиться на самих себя и продолжать поиск.
Воображаю, каким вкусным показался вам ужин после того, как вы нашли, наконец, в лесу рюкзак с белым парашютиком, битком набитый вкусной едой.
Такие игры, по-моему, очень нужны. Смелость и выносливость не воспитаешь на словах. А вот когда в самом деле холодно и голодно, когда в самом деле темно, когда надо суметь выдержать характер, — вот тогда игра похожа на настоящую жизнь.
Спасибо тебе за фотографии. Я разложила их на столе и с удовольствием разглядываю.
Папа твой как-то писал, что ты готовишь для меня сюрприз. Я не могла догадаться какой. А сегодня, заглянув в почтовый ящик, увидела в нём толстое-претолстое письмо. По дороге в комнату не выдержала — надорвала конверт. Гляжу — фотография, и не одна…
Спасибо, милая Ярушка, ты научилась хорошо фотографировать. Эти снимки гораздо лучше прошлогодних.
Каждый из них рассказывает мне целую историю. Я вижу не только одно мгновенье из жизни мальчиков или девочек, — я вижу наше время. Садись-ка со мной рядом на диван, и я расскажу тебе то, о чём помнят только взрослые. Вот ты сфотографировала мальчиков и девочек на отдыхе в лесу. А знаешь ли ты, что надо было изменить всю жизнь наших стран для того, чтобы детям не приходилось работать с ранних лет. Чтобы они могли зимой учиться, а летом отдыхать. Чтобы у них были учителя, врачи и даже конструкторы и архитекторы, которые строят школы и конструируют удобные парты.
Ты, конечно, думаешь, что про себя каждый знает всё лучше других. Нет, Ярушка.
Когда ты только родилась, ты ведь не знала, что будешь учиться в восемьдесят второй школе? Не знали этого и твой папа и твоя мама, хотя они, конечно, уже думали
