и всплакнула, и черная краска с ресниц размазалась по щекам. И все же ее лубочно-молитвенные глаза были прекрасны. Казалось они вобрали в себя все краски, — знакомые и незнакомые — все оттенки воды, неба и леса...
Аллу Акинину они не застали. Она уехала к подруге пригородным поездом и должна была вернуться лишь назавтра к вечеру.
— Ну, не везет, так не везет, — вздохнул Микушев.
А Федя ничего не ответил, он был задумчив и грустен. До сих пор звучали в ушах строки из письма Березуцкого — «...но станет источником боли, что нам как лекарство дано...»
«Любовь — это свет», — всплыли из памяти слова, сказанные Микушевым. «Свет... свет...» — думал Федя о Березуцком.
И вдруг ему вспомнилось... Он вспомнил ночь, костер на берегу реки. И два робинзона у костра — он сам и Микушев.
Комары так и одолевали, но когда разожгли костер, от мошкары вообще отбою не стало. Федя опустился поближе к воде, снял рубашку, уселся на большом мокром валуне и глядел в воду. Сучья хрустели, огонь отплясывал танец, и по обрыву и по воде скакали сиреневые тени.
— А я вот думаю, — тягуче произнес Федя. — Почему огонь так привлекает их?
— Кого? — откликнулся Микушев.
— Мошкару эту... Посмотрите...
Мошкара летела тучами. Бесчисленные крохотные создания суетились над огнем, обжигали крылья, десятками, сотнями падали в костер. Но полчища новых мошек устремлялись к огню.
— Почему они летят на огонь? — задумчиво произнес Микушев, обращаясь к Мезенцеву. — Знаешь, Федя... Из-за любви гибнут они.
— О какой любви вы говорите? — спросил Федя.
— О самой настоящей. Понимаешь, энтомологов тоже заинтересовала эта бессмысленная гибель. И вот, когда они стали изучать погибших от огня жучков и бабочек, оказалось, что это только самцы. Самки совершенно равнодушны к огню. А ты возьми обыкновенного светляка. Видел, как бескрылая самка сияет зеленоватым огнем? Зеленоватый огонь — это ориентир в ночной темноте. Так устроила природа. Вот почему летят жучки и бабочки на свет. Во имя любви летят они на огонь. Гибнут, но летят. Они обладают инстинктом, но не обладают опытом. Они не могут научить других на своих ошибках. Любовь — это свет, Федя. Люди тоже всегда тянутся к огню. Все в природе тянется к свету.
Микушев замолчал. Федя глядел на него, изумленный неожиданным рассказом. «Бабочки... на огонь...» И когда они спохватились, одна удочка исчезла, видимо, крупная рыбина попалась и потащила удилище в глубину.
— А вы не правы, Николай Петрович, — сказал Федя. Поежившись, он подошел к костру и начал подбрасывать сучья. — Насчет того, что люди всегда тянутся к свету. Иногда к темноте тянутся.
Микушев критически оглядел Федю.
— К сожалению, у нас с тобой такая работа, — сказал он. — Мы в угрозыске сталкиваемся с мрачными исключениями. Но учти, с исключениями... А жизнь идет своим чередом и верными остаются слова поэта — «Сильней всего на свете люди любят свет — они изобрели огонь».
Мезенцев резко сорвался с места — клюет! Он рванул удилище, и большая серебристая рыба засверкала над головой, словно маленький акробат на воздушной трапеции.
Возложив обязанность поддерживать костер на Микушева, Мезенцев снова удобно устроился на валуне. Обхватив голые колени руками, он наблюдал за поплавками. И глядел на бабочек, летящих на огонь...
* * *
Время близилось к обеду, Федя сидел у себя в кабинете, ожидая звонка судебного медика Виктора Северина, и вспоминал, о чем говорили на утреннем совещании, — комиссар был недоволен, что убийцу Лагунова до сих пор не разыскали. «Тут мне спортсмены все телефоны оборвали», — сказал комиссар и с укоризной поглядел в сторону Микушева.
Николай Петрович молчал, что-то записывал в блокнот, да и что он мог ответить? Но он сказал, что опрошено уже много людей, и Тобольский, видимо, невиновен... Однако это прозвучало неутешительно. Убийца-то, следовательно, на свободе...
И вот сейчас они сидели в кабинете тет-а-тет, Мезенцев и Микушев, и глядели друг на друга как на очной ставке....
— Ну что ж, Федя, поехали к Алле Акининой.
Когда они вышли, небо затянуло облаками. Облака мрачнели-мрачнели и стали, видимо, слишком тяжелыми, чтобы висеть в небе. И вот уже раздались первые раскаты грома, тучи вздрогнули, и радостные капли крупного летнего дождя ударили о сухую землю. Дождь припустил вовсю. Но в это время Микушев и Мезенцев уже сидели в однокомнатной квартире Аллы Акининой.
Федя Мезенцев присматривался к Алле. Ее стройную фигуру плотно обтягивало зеленое в белых цветочках платье. Она взмахнула тонкими руками, словно откинула крышку рояля и прикоснулась к клавишам... И сразу Федя вспомнил письмо Березуцкого. «...И если мне станет грустно в дальней дороге, я хочу, чтобы рядом со мной была ты...»
На вид Алле было лет девятнадцать-двадцать. Она сидела на диване, слегка наклонив голову. Ей хотелось дарить цветы. Все цветы, которые росли у окна на клумбе и стояли в горшочках на подоконнике — крупные махровые белоснежные мальвы, пестрые, любующиеся своей красотой георгины, полуосыпавшиеся, изнывающие от жары розовые маргаритки и ярко-красные китайские розаны со странными темно-зелеными листьями, похожими на маленькие продолговатые сердца...
Но Мезенцев спросил:
— Когда вы последний раз видели Леню Березуцкого?
— А что, с Леней что-нибудь случилось? — озабоченно проговорила Алла. — И откуда вы его знаете?
— С ним ничего не случилось, — сказал Мезенцев. — Так когда вы видели его?
— Неделю назад.
— Какого дня?
— В четверг.
— Где живет Березуцкий?
— А вы что, допрашиваете меня?
— Нет, задаем вопросы.
— Он живет на улице Четырех тополей. Это недалеко отсюда. Улица Четырех тополей, дом номер семнадцать. Но сейчас его нет дома.
— А где он?
— В туристическом лагере. Он же альпинист. У них учебные сборы.
Микушев глядел в большое зеркало, висевшее на стене, — в нем отражалась только часть комнаты — туалетный столик, радиоприемник, стоявший на тумбочке, и спинка широкой тахты, на которой сидела Алла. И Микушев, искоса бросавший взгляды в зеркало, любовался лицом Аллы — ее кофейного цвета глазами, блестевшими глянцевито-холодно и бесстрастно, и крохотным серпиком розовых губ; синим пунктиром бровей, черкнувшим по невысокому лбу, и строго-стройными линиями худенькой шеи. Лицо ее, отраженное в зеркале, отливало тусклым серебром и казалось плоским, нарисованным, а от этого еще более прекрасным.
— Извините, Алла, вы любите Березуцкого? — спросил Микушев.
Она словно бы не расслышала, только
