и запивал вкусный бутерброд горячим горьким кофе. И при этом врач разглядывал очередное, обоссанное, пьяное, бесчувственное, почти бездыханное, привезённое, беззаботно брошенное на пол тело.
Шобон заглянул в сытые глаза врача и поклонился ему до пола. А врач как ел, так и ел, как пил, так и пил.
Шобон направился к выходу.
— …Ты, эта-мол-как-его, не теряйся!! — воскликнул ему в спину врач с набитым ртом.
Шобону не хотелось возвращаться к Марфе. Его терзало обида на Васю Кишку и чувство вины.
Шобон шёл, не знай куда, не знай зачем, не знай почему.
Шобон пришёл к мосту, облокотился на перила, харкнул в реку, харкнул ещё раз и с удовольствием посмотрел вдаль.
На пляже, в отличие от Шобона, купались дети.
Шобон стоял, харкался в реку и таращил глаза. О чём-то думал, о чём-то не думал.
Вдруг под ним со стороны реки раздался пронзительный мальчишеский крик:
— СЮДЫ!!! СЮДЫ!!! САНЬКА ТОНЕТ!!! ПАМАГИТЕ!!!
Сердце Шобона сжалось также как очко. Только очко сжалось сильнее. Шобон увидел захлёбывающегося мальчишку…
Шобон бежал ногами, спотыкался, но бежал.
Шобон, вспенивая воду, ворвался в реку с истошным хриплым визгом:
— ПАЦАААН!!! Я ЩАААС!!! ПАЦАААН!!! Я ЩАААС!!! НЕ ТОНИЫЫЫ ТОКА!!! НЕ ТОНИЫЫЫ, ПАЦАААН!!!
Когда-то жил Шобон…
2016
Пасян
Вид в окне не менялся вот уже тысячи лет, но Пасян этого и не ждал. Его физиономия не выражала эмоций, она вообще ничего не выражала. Лишь глаза, в которых таилась безысходность. Его безликость была одним из свойств его маргинальности.
Кроме него, маргинальность находилось во всём, что его окружало. В его бытовой обстановке. В его стуле, на котором он часто сидел. В его дешёвых сигаретах, которые он курил. В полных и опорожненных бутылках суррогатной водки, которую он чрезмерно употреблял. В пакетике с насваем. Она олицетворялась в его частых и старательных плевках. В его унылом взгляде. В его недееспособности быть человеком.
Маргинальность выражалась даже в оконном пейзаже, где изображалась городская окраина.
Давно Пасян сидел на стуле, отсиживал свою тощую задницу до немоты.
Он не смотрел телевизор, потому что у него не было телевизора, пропил, одним словом.
Он не читал книги, потому что не любил читать, да и не старался любить это дело. Его книгой было окно, грязное, мутное.
Он мало ел, посему мало нуждался в туалете.
Он потерялся во времени и старался потеряться в нём до конца. Хотя он не понимал, что такое время, и что значит — потеряться.
Он не был философом, да и умным человеком он не слыл.
Он был Пасян, отрыжка человечества, шанкр на теле мира.
Он за свою 24-летнюю жизнь не сделал ничего хорошего. Когда в его помощи нуждались, он просто отворачивался, не желая подать руку. Он был трусливым, лицемерным, бездушным, тупым дегенератом.
Пасян сидел на стуле и видел в окне маргинальную часть этого серого города. В окне благоухала серая жизнь, тащилась себе медленно, незаметно, неизменчиво.
Прокопчённое осенью небо врезалось в унылые строения жилых зданий, где влачили свою жизнь такие же пасяны, как и он. Их унылое бремя сдавливало им плечи и тянуло к земле. Голые деревья костлявыми ветвями царапали брюхо небес и дистрофично качались от холодного порывистого ветра. Стёкла дрожали от дуновения, трезвоня в деревянных обшарпанных рамах.
Родителей у Пасяна не имелось. Выпивали они. По своей безалаберности и скопытились. А Пасян был тем яблоком, которое недалеко от той яблони упало.
Пасян потянулся к гранёному стакану и бутылке, налил водки до краёв, запрокинул резко голову, хлобыстнул в себя весь стакан. Занюхал вонючим рукавом олимпийки, повертелся отёкшей задницей на стуле, извлёк из пачки сигарету, вставил в беззубый рот, поджёг спичкой, потушил спичку быстрым движением руки в воздухе и затянулся.
Не нравилась Пасяну его жизнь, да и сам он себе не нравился. Он боялся всех и вся вокруг, посему безвылазно сидел дома. Редко, когда у него заканчивалась пенсия по инвалидности, он выходил в магазин, чтобы там поклянчить денежку у местного населения. Изредка, не поскупившись, ему отсыпали мелочь. Но часто его ненавистно подтрунивали: «Руки-ноги есть! Иди вкалывай, соплец!»
Пасян отмалчивался. А внутри всем желал плохого.
В окне люди. Они ходят туда-сюда. Косолапят, шатаются пьяными, хромают, спотыкаются, бегут, шаркают, оборачиваются всё время ради какой-то неожиданности. Пасян смотрит на них надменно и ощущает себя божеством, которому всё подвластно. Любая мелкая пешка видит себя ферзём.
Люди идут, месят грязь. Машины ездят, обливают этой грязью людей. А Пасян забрасывает под губу насвай и сидит в отрешённости, в какой раньше-то и сидел.
Не меняется он и вокруг себя ничего не хочет менять.
2016
Мечтатели
Мы летели на небо, а нас сбили кирпичом
Короче говоря я удачно сдал вступительные экзамены в городскую шарагу на факультет «лесное дело». Хочу стать егерем. Ну просто сплю и вижу как я живу в срубном домике в лесной чаще вдали от людей. И вот я брожу по лесной опушке и радуюсь новому дню и вдыхаю свежий воздух и трогаю ветки деревьев и слушаю пение птиц и кормлю оленей с руки. Это моя мечта. Но для этой мечты мне нужно год проучиться в городской шараге и год прокантоваться в городской общаге. По слухам: жить в общаге себе дороже. Говорят там всё никак у людей. Как это «всё, никак у людей» я не понимал но надеюсь это всего лишь домыслы и враки. Я усердно верю в своё светлое будущее и конешно осознаю что эта шарага и эта общага всего лишь испытания которые необходимо я не знаю преодолеть што ли.
Набрав продукты взяв деньги на первый месяц попрощавшись с папаней и маманей я отправился в город Чистокров. Я ехал в автобусе и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Может от того что я становлюсь взрослым. А это хорошо когда ты становишься взрослым. Я познакомился со своей группой. Сельских пацанов было мало. В основном все городские. Меня это даже несколько удивило. Наверно эти пацаны устали от шумной городской жизни и у них вдруг появилась мечта такая же как и у меня: срубная изба лесная опушка чистый воздух птицы олени. Я жал им руки и думал какие же они хорошие и смелые люди вот только волосатые почему-то и худющие. Ну ничего постригутся откормятся.
Я ознакомился с обстановкой в шараге и со всеми своими баулами попёр
