беспокоила его так, как ее. Очередной грех, совершенный во имя искупления греха другого, — и нет конца этой цепочке. Воюешь против методов отца его же методами. И чем же отличаешься ты от него? Милосердием или благородством, которые пыжится нести и он?
«Тем, что избавляешь мир от его гнета», — вновь и вновь Иммануил себе напоминал.
Его веру в цель и убежденность в правоте неустанно шатала Хлоя; сначала тем, что впустила его в мир тепла и жизни, после — тем, что провела его на его же небо; и каждый раз он сам желал того. Но отчего-то в своих сомнениях винил ее. И себя — за то, что себе все это позволял. Чертова противоречивая душонка человека, дарованная отцом.
Хочешь винить в своих проблемах Хлою — вини, Иммануил, и себя с ней вместе. Но не позволяй другим вас с ней судить.
XXII. Сон
Привыкнув к земной ночи, Иммануил перестал воспринимать вечность. Забыл, каков из себя свет, не берущий передышки, и как тяжело определять на небе время. Как время умеет замирать и тянуться бесконечно.
Он, уроженец этой белой вечности, отражавшейся от снега, угнетен был ею, лишь однажды вкусив ночь. А каково терпеть день тем, кто с ночью жил с рождения? Как обуздать время без часов?
Но в темнице вечный день мало кого тревожил. А вот отсутствие опоры — еще как могло.
* * *
Было удовольствие какое-то в том, чтобы осквернить белизну снега черным пятном одежды, которую Иммануил выбирал в противовес богу. И было отвращение какое-то в том, что форма божьих слуг соприкасалась с телом.
Дыхание Иммануила участилось. Одежда его душила, мир двоился и шатался, а паника, лишенная причины, пережимала горло; дыхание не было важнейшим условием для его жизни, но задыхаться было почему-то страшно. Форма божьего слуги его уничтожала. Уничтожала его суть владыки и едва ли не клонила к ногам бога, до которого предстояло еще добраться.
Стал ли Иммануил оттого слугой, что им облачился? А стал ли человеком оттого, что в него перевоплотился? Ответ везде один и тот же, но дать его лишь ты себе способен.
Иммануил закрыл глаза, дыхание медленно вернулось в норму, и мир в ожидании ответа замер. Душу заковал новый слой мороза — ту часть ее, что досталась от человека-отца; которой Иммануил позволял захватывать власть над собой, порабощая суть мертвеца.
Но если хочешь избавиться от бога, слугой его быть не можешь, даже если строишь из себя него. И человеком — тоже. Позволишь его сути захватить твой разум — и что тогда? Начнешь оправдывать отца, когда поймешь его, как своего собрата? Корить себя за Хлою, за которую коришь себя и так?
Иммануил открыл глаза, и спящий мир над ним смягчился. Я принимаю твой ответ, мое дитя. А теперь иди к нашей общей цели, ради которой изо льда я сотворил тебя.
Иммануил, скинув с себя обличье человека вслед за земной одеждой, устремился вдаль. Резкая смена его настроя вселила в Йохана страх, словно мир, который и без того все больше замерзал, достиг самой мертвой точки. И мертвеца-Йохана этот холод насквозь пронзал.
А Иммануил этот холод источал, не намеренный колебаться впредь.
Суть человека покрылась вечным льдом, а с ней все чувства, которым он когда-то давал волю — и чуть все не испортил. Но хватит. Всех людей положено искоренить с небес — и бога, и его прислужников, и тот кусочек, тлеющий внутри. И Хлою. Каждый жизни элемент здесь чужеродный, — значит, полдуши придется изничтожить.
Неизведанные тропы обернулись теми, что были давно знакомы; лес оборвался. За ним, на ровном снежном поле, укрытым кованым забором, чернел возвышавшийся дворец, осквернявший чистоту власти Элохима не хуже его сына. Но стражи по периметру почему-то поубавилось.
Иммануил нахмурился, проинструктировав Йохана:
— Вход в темницу — там, — указал он на ворота. — Скажи страже, что пришел допросить пленницу от дознавателя — тебе покажут к ней дорогу. В самой темнице препятствий быть не должно. Освободи ее, но не выходи, пока я не подам сигнал. Буду стучать в двери. Запоминай, как. На территорию я проникну сам, но еще надо дождаться ребят. По моим расчетам они вот-вот подойдут, если что-то не задержало их в дороге.
И мир в полудреме шепнул, что отряд уже рядом. Небеса предвкушали момент, когда наконец пробудятся, и тянулись к сыну своему и властелину даже сквозь сон, навеянный льдом. Ведь он поистине воссоединился с нами, и мы окончательно его к себе привяжем. Да и сам он никуда не уйдет после того, как своими руками разрушил связь, о которой втайне мечтал так, как не грезил и о мире в родных краях.
У дворца безмолвные крики духов не терзали Иммануила так, как раньше — ведь темница его стараниями была пуста и освобождена от стражи. Йохан спокойно в нее прошел, не вызвав ни у кого подозрений благодаря форме, и Эрхарт подобрался. Просто выжидать было не в его духе — хотя этим, казалось бы, он и занимался все время, проведенное подле Хлои; но сейчас время то казалось затяжным сном, от которого он пробудился так же, как пробуждались небеса. От иллюзорной власти они освободятся вместе — когда выдернут из иллюзии всевластья самозванца.
Иммануил, пусть и был одет как стражник, слиться с их толпой не мог из-за того, что его все знали, но его это не пугало. Главное — быстро от всех избавиться, чтобы никто не успел затрубить тревогу. Чем меньше стражи — тем больше шансов на успех у его отряда.
Иммануил пониже натянул фуражку, прикрыв ею отцовские глаза, и покинул лес расслабленной походкой, направившись к стражам по другую грань дворца. Пока он не приблизился, принца в нем никто не распознавал, а тот, кто умудрялся, в сознании не оставался. Статуи, которые с его ухода не менялись, равнодушно на него взирали, подпирая холодный дворцовый камень. Он не испытывал привязанности к обители бога, в которой родился, но, увидев стылых ее хранителей, почувствовал себя дома — они одни его понимали и имели право судить. Ведь пока они себе не изменяли, Иммануил успел множество личин сменить. Но они его не задержали.
Он расчистил себе путь вплоть до темницы, а когда остановился перед массивными дверьми, услышал сигнал тревоги, оповещающий о том, что дворец атакован. До слуха его донесся топот — вся стража, до которой он не добрался, помчалась на зов. Но усилиями Иммануила
