состоянии удержать контроль над ситуацией, а возглавляющая революцию марксистская интеллигенция обречена пойти на поводу поддерживающей ее толпы. И дело не только в авторитарных методах революционеров, но прежде всего в том, что никакую прогрессивную повестку, опираясь на такую массу, осуществить будет невозможно, любые жертвы окажутся напрасными.
Эту позицию Вебер аргументировал во время ставшего легендарным спора с Йозефом Шумпетером. Вот как описывает этот эпизод историк Тимофей Дмитриев: «Весной 1918 года посетители венского кафе „Ландман“ на Рингштрассе, что напротив Венского университета, стали невольными свидетелями спора между несколькими респектабельными господами, который, начавшись вполне мирно, затем перерос в ожесточенную перепалку и кончился тем, что один из участников спора в сильном волнении выбежал на улицу. Этот спор в кафе разгорелся между Максом Вебером и австрийским экономистом Йозефом Шумпетером. Вебер пришел на встречу в сопровождении Людо Морица Гартмана, специалиста по античной истории; поводом для встречи послужила необходимость обсудить важный академический вопрос. Однако в ходе разговора речь зашла о революции в России. Шумпетер заявил, что благодаря ей социализм перестал быть „бумажной дискуссией“ и теперь вынужден доказывать свою жизнеспособность на практике. На это Вебер возразил, что попытка ввести социализм в России, учитывая уровень ее экономического развития, есть, по сути дела, преступление и что социалистический эксперимент неминуемо окончится катастрофой. В ответ Шумпетер холодно заметил, что такой исход вполне вероятен, но что Россия при этом представляет собой „прекрасную лабораторию“. Тут Вебер не выдержал и взорвался: „Лабораторию с горой трупов!“ Шумпетер парировал: „Как и любой другой анатомический театр“»[146].
Спор разгорался и становился все более яростным. Вебер говорил «все резче и громче, Шумпетер — саркастичнее и тише». К спору начали прислушиваться посетители кафе. Наконец Вебер в сильном возбуждении вскочил со своего места и со словами «Это уже невозможно выносить!» выбежал из кафе на Рингштрассе. Гартман догнал его, вручил забытую в кафе шляпу и попытался успокоить, но все напрасно. На что Шумпетер флегматично заметил: «Ну как можно поднимать такой крик в кафе?»[147]
Показательно, что метафора «лаборатории» применительно к СССР использовалась не только Шумпетером, но и Дж. М. Кейнсом, который видел в советской России «лабораторию жизни», признавая, что в этой лаборатории постоянно случаются аварии, после которых выносят трупы — неизбежное следствие масштабного и рискованного, но необходимого эксперимента[148].
Заметим, что и Шумпетер, и Кейнс рассуждали о советской России 1920-х годов, задолго до сталинского «Большого террора». Уже в начале 1930-х, оценивая результаты коллективизации и ускоренную реализацию первого пятилетнего плана («Пятилетку — в четыре года»), Кейнс пришел к куда менее оптимистичным выводам: «Быстрый переход вызовет столь значительное разрушение благосостояния, что новое состояние будет поначалу значительно хуже прежнего, а великий эксперимент будет дискредитирован»[149].
Тем не менее события, произошедшие в советской России, оказали огромное влияние на остальной мир, а главное — способствовали социальным и политическим изменениям во многих других странах. Сравнивая опыт русской революции с французской и китайской, американская исследовательница Теда Скочпол отмечает, что подобные перевороты стимулируют преобразования еще и тем, что правящие элиты во всем мире «вынуждены отвечать на вызовы или угрозы усиливающихся национальных государств, порожденных революциями»[150]. Угроза пролетарских и крестьянских восстаний, недвусмысленно обозначившаяся благодаря быстрому распространению большевистских идей не только на Западе, но и на периферии капиталистического мира, заставляла господствующие классы проводить реформы и смягчать свои методы управления[151]. А потому сводить исторический эффект русской революции только к дискредитации идеи социализма, даже если признать поражение «большевистского эксперимента», было бы фактической ошибкой.
Как бы ни расходились взгляды западных мыслителей, наблюдавших за советским экспериментом в реальном времени, они едины были в том, что трагические последствия происходящих в России событий предопределены не самой природой социализма, а именно попыткой построить его в крайне неблагоприятных условиях, в стране с незрелой экономикой, под давлением крайней необходимости, заставлявшей участников событий торопиться и совершать непоправимые ошибки. В конце концов, даже многие советские граждане, пострадавшие от политики Сталина в 1930-е годы, готовы были ее задним числом оправдывать, ссылаясь на объективную необходимость ускорить развитие[152]. Авторитаризм большевистской политики справедливо связывался именно с этими объективными условиями, отнюдь не благоприятствовавшими расцвету демократии. В итоге применяемые советским режимом диктаторские меры, в свою очередь, не только дискредитировали социалистическую программу, но и сами по себе вели к накоплению проблем и противоречий, неминуемо отражавшихся на экономических и социальных результатах, достигнутых в СССР.
Однако насколько бы ни были логичны подобные рассуждения в устах сторонних наблюдателей, политический процесс развивается по собственной логике. И показательно, что Вебер видел проблемы не только в отсталой России, но и в передовой Германии, которой он предсказывал не светлое будущее, а приход к власти реакционных сил (что, увы, и реализовалось после победы Адольфа Гитлера, хоть и не в такой форме, о которой думал выдающийся социолог). И применительно к немецкой ситуации права оказалась нелюбимая Вебером Роза Люксембург, предсказавшая, что поражение социализма автоматически означает победу нового варварства.
БОЛЬШЕ, ЧЕМ СОЦИАЛИЗМ
Невозможно не согласиться с британским экономистом Алеком Ноувом, писавшим: «Очевидно, что демократический социализм возможен только в условиях, когда его поддержит большинство населения. На сегодня это не так, несмотря на депрессию и безработицу. Приходится признать, что только куда более масштабный крах существующего порядка убедит наших граждан в том, что настало время для фундаментальной альтернативы ему»[153].
К сожалению, политическим и психологическим условием для начала радикальных преобразований является именно системный кризис, неминуемо сопровождаемый упадком производства, снижением уровня жизни, а иногда и настоящей хозяйственной разрухой. Социализм становится потенциально возможным благодаря росту производительных сил и развитию общества, но переход к нему становится реально возможным именно тогда, когда и экономика, и общество оказываются в тяжелейшем кризисе (что неминуемо включает в себя разрушение производительных сил и распад социальных связей). Это противоречие неизбежно порождается самой логикой капиталистического развития. Оно в значительной мере предопределило трагический характер событий русской революции 1917 года, да и других революций XX века. Оно не может быть сведено к вопросу об уровне развития экономики, якобы «недостаточно созревшей для социализма», поскольку даже в странах, находящихся на высоком уровне развития, радикальные перемены начинаются именно тогда, когда предшествующая система оказывается в руинах.
Подводя итоги собственного революционного опыта, Ленин не отрицал того, что события развивались совершенно не так, как требовали теория и программа социалистического движения. Однако «полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех остальных
