И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это былоничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно,неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он ужеболее всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив,при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам жепосылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне,как в воде или в воздухе.
Такое поведение оскорбляло несколько мое самолюбие. Самособою разумеется, что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и виделвсё насквозь. По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этойтайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, ипотому я, как человек еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его ина некрасивость некоторых его подозрений. Сгоряча – и, признаюсь, от скуки бытьконфидентом – я, может быть, слишком обвинял его. По жестокости моей ядобивался его собственного признания предо мною во всем, хотя, впрочем, идопускал, что признаваться в иных вещах, пожалуй, и затруднительно. Он тожеменя насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и дажезлюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю егонасквозь. Пожалуй, раздражение мое было мелко и глупо; но взаимное уединениечрезвычайно иногда вредит истинной дружбе. С известной точки он верно понималнекоторые стороны своего положения и даже весьма тонко определял его в техпунктах, в которых таиться не находил нужным.
– О, такова ли она была тогда! – проговаривался он иногдамне о Варваре Петровне. – Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили…Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что унее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всёэто одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-топриказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
– За что же ей теперь сердиться, когда вы исполнили еетребование? – возразил я ему.
Он тонко посмотрел на меня.
– Cher ami, если б я не согласился, она бы рассердиласьужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее, чем теперь, когда я согласился.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили в тотвечер бутылочку. Но это было только мгновение; на другой день он был ужаснее иугрюмее, чем когда-либо.
Но всего более досадовал я на него за то, что он не решалсядаже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновлениязнакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже о нем,о чем и он тосковал каждодневно. О Лизавете Николаевне он говорил с каким-тонепонятным для меня восторгом. Без сомнения, он вспоминал в ней ребенка,которого так когда-то любил; но, кроме того, он, неизвестно почему, воображал,что тотчас же найдет подле нее облегчение всем своим настоящим мукам и дажеразрешит свои важнейшие сомнения. В Лизавете Николаевне он предполагалвстретить какое-то необычайное существо. И все-таки к ней не шел, хотя и каждыйдень собирался. Главное было в том, что мне самому ужасно хотелось тогда бытьей представленным и отрекомендованным, в чем мог я рассчитывать единственно наодного лишь Степана Трофимовича. Чрезвычайное впечатление производили на менятогда частые встречи мои с нею, разумеется на улице, – когда она выезжалапрогуливаться верхом, в амазонке и на прекрасном коне, в сопровождении такназываемого родственника ее, красивого офицера, племянника покойного генералаДроздова. Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоропотом сознал всю невозможность моей мечты, – но хоть мгновение, а оносуществовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал яиногда в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Все наши еще с самого начала были официально предуведомленыо том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не будет и проситоставить его в совершенном покое. Он настоял на циркулярном предуведомлении,хотя я и отсоветовал. Я же и обошел всех, по его просьбе, и всем наговорил, чтоВарвара Петровна поручила нашему «старику» (так все мы между собою звалиСтепана Трофимовича) какую-то экстренную работу, привести в порядок какую-топереписку за несколько лет; что он заперся, а я ему помогаю, и пр., и пр. Кодному только Липутину я не успел зайти и всё откладывал, – а вернее сказать, ябоялся зайти. Я знал вперед, что он ни одному слову моему не поверит,непременно вообразит себе, что тут секрет, который, собственно, от него одногохотят скрыть, и только что я выйду от него, тотчас же пустится по всему городуразузнавать и сплетничать. Пока я всё это себе представлял, случилось так, чтоя нечаянно столкнулся с ним на улице. Оказалось, что он уже обо всем узнал отнаших, мною только что предуведомленных. Но, странное дело, он не только нелюбопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам ещепрервал меня, когда я стал было извиняться, что не зашел к нему раньше, итотчас же перескочил на другой предмет. Правда, у него накопилось, чторассказать; он был в чрезвычайно возбужденном состоянии духа и обрадовалсятому, что поймал во мне слушателя. Он стал говорить о городских новостях, оприезде губернаторши «с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубеоппозиции, о том, что все кричат о новых идеях и как это ко всем пристало, ипр., и пр. Он проговорил с четверть часа, и так забавно, что я не моготорваться. Хотя я терпеть его не мог, но сознаюсь, что у него был дарзаставить себя слушать, и особенно когда он очень на что-нибудь злился. Человекэтот, по-моему, был настоящий и прирожденный шпион. Он знал во всякую минутувсе самые последние новости и всю подноготную нашего города, преимущественно почасти мерзостей, и дивиться надо было, до какой степени он принимал к сердцувещи, иногда совершенно до него не касавшиеся. Мне всегда казалось, что главноючертой его характера была зависть. Когда я, в тот же вечер, передал СтепануТрофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, – тот, к удивлениюмоему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин илинет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и неот кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
– Вот верьте или нет, – заключил он под конец неожиданно, –а я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь такое, чегони вы, ни я еще не знаем, а может быть, никогда и не узнаем, или узнаем, когдауже будет поздно, когда уже нет возврата!..
Я промолчал, но слова эти на многое намекали. После тогоцелых пять дней мы ни слова не упоминали о Липутине; мне ясно было, что СтепанТрофимович очень жалел о том, что обнаружил предо мною такие подозрения ипроговорился.
II
Однажды поутру, – то есть на седьмой или восьмой день послетого как Степан Трофимович согласился стать женихом, – часов около одиннадцати,когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло сомной приключение.
