книга, которую им во что бы то ни стало надо прочесть. Глядел вниз на наш лагерь, различая синие пятна Брагима и Эль Мулуда, лежащих в тени скальной плиты, и белую фигуру Марселлы, следившей за нами в бинокль. Иногда я чувствовал тень на спине и машинально съеживался: Джек отламывал от скалы и скидывал вниз огромные глыбы, которые рассекали горячий воздух и разбивались вдребезги на камнях у подножия. Вечером с последними лучами солнца мы спускались по веревке и ступали на землю уже затемно, в свете налобных фонариков, и я удивлялся, что еще жив, и радовался грядущей спокойной ночи. Звезды дрожали во тьме Вселенной, и мы шли к нашему лагерю в эйфории, разминая затекшие шеи. Вены проступали на вздувшихся предплечьях, и я чувствовал, как пульсируют ободранные подушечки пальцев. Джек готовил крючья на завтра, смазывал разбитые о скалу руки и с волчьим оскалом направлялся к костру, где ждала его томная, согретая пламенем Марселла. Его приз.
В один из дней мы взяли ее с собой. Она взобралась на триста метров по веревкам, которые мы оставили на склоне. Джек подвесил нас за шлямбуры к страховочной точке и устремился к участку из расслоенных плит.
В тот день мы с Марселлой восемь часов провели рядом, не двигаясь. Я чувствовал, как пахнет солнцем ее кожа. Мы почти не говорили, но уже потом, вернувшись во Францию, мне пришло в голову, что немного найдется людей, которые могут похвастаться тем, что провели целый день так, бок о бок, вися на двух железках над трехсотметровой пропастью, и что такое соседство сближает куда сильнее, чем годы потягивания джина с лимоном на террасах кафе. Я прижимал ее к самой скале, когда Джек осыпал нас градом обломков, свистевших в трех метрах за спиной. Каждые два часа я давал ей попить, помогал переменить позу на узком уступе, за который мы цеплялись, как жертвы кораблекрушения. Я был пажом Прекрасной Дамы, пока ее рыцарь, такой же ненормальный, ищет над нашими головами зазор в стене.
– Самоубийственный спорт, – сказал я.
– Это не спорт, – сказала Марселла, – это его единственная настоящая любовь.
– Его образ жизни, – добавил я.
– Или смерти, – сказала она.
– Это искусство.
– Невроз.
– Это одно и то же.
– За второе не платят.
Когда уже в темноте Джек спустился к нам на веревке и радостно заявил, что прошел питч[9] и вбил шлямбур под страховку на сорок метров выше, Марселла крикнула ему: «Скотина», и я понял, что она вложила в это слово всю свою любовь к тому, кто, спустившись с небес, вновь чудом отодвинул на несколько часов ее неизбежный траур.
На следующий день Джек разбушевался. Марселла осталась внизу и начала собирать вещи, потому что Джек сказал, что уже вечером мы будем на вершине, спустимся ночью, и наутро можно ехать обратно. «Надо будет нажраться», – добавил он.
Выступы наверху чуть нас не сбросили. На подступах нигде не было видно слабого места. Подушка плотного камня окаймляла вершину как шляпка гриба. Джек, подобно джинну, в рискованном танце на восемь-десять метров выше хлипких страховочных крючьев, вырывая из нависающего края многочисленные рыхлые камни и изрыгая ругательства в румяный воздух, брал с боем каждый метр последних укреплений Таккакора. Он пропал из моего поля зрения. Веревка у меня в руках надолго замерла. Эхо донесло глухие удары молотка. И вдруг сумерки прорвал крик: «Вершина!»
Я быстро вскарабкался к нему по веревке. Вершина представляла собой широкую плоскую площадку, чуть наклоненную к северу. Это я заметил их, влезая. Они блеснули в луче налобного фонаря. Два крючка с тонкой пластиной, изъеденные временем, скрепленные перемычкой из страшно истертой веревки торчали из щели рядом с Джеком. Возбужденный победой, слишком занятый тем, чтобы страховать меня и сматывать веревки, он не заметил их.
– Не может быть, не может быть, черт побери, не может быть.
Мы выбили крючья молотком и занялись своей точкой страховки для скоростного спуска. А потом нырнули в ночь, держась за веревки. Через пять часов мы дошли до нашего лагеря. Разбудили Марселлу и то, что она сказала Джеку, добило его еще сильнее, чем те крючья на вершине:
– И почему, милый мой Джек, не может такого быть, чтобы где-то ты оказался не первый?
Его звали Пьер Гондри. За двадцать пять лет до нас он проложил себе путь к вершине Таккакора. Он лез по северной стене, которую мы с Джеком даже не рассматривали, до того вся она была расслоена. Но в те времена лезли как камикадзе. Бросались на эти стопки тарелок, на самые шаткие склоны с верой конкистадоров. И ни один обвал не заставил бы моргнуть с испуга это малапартьенское[10] поколение альпинистов, помнивших итальянские и немецкие бомбежки на снежных вершинах Альп. Тогда восходили, умирали, а если удавалось проскочить, начинали сначала. Встретить старость на склоне по тем временам было чудом. Как-то утром Джек позвонил мне в книжный и возбужденно сказал:
– Я нашел того парня! Я знаю, кто взял Таккакор!
Он перерыл все архивы журнала «Горы и экспедиции» за 50-60-е годы и в номере за 20 июня 1957 года нашел заметку: «Первый на Ахаггаре: пик Таккакор покорен за шесть дней связкой Гондри-Арманго».
– Этот сукин сын рисковал жизнью на стопке тарелок. Пьер Гондри был тогда конченным психом.
– Гондри – это который сенатор? – спросил я.
– Ага.
– Надо с ним встретиться!
– Я потому и звоню. Он председатель Общества Памяти и Сопротивления, это на улице Тюренн, я сейчас за тобой заеду.
Марселла сидела за рулем маленького бирюзового «Фиата». Двери были сломаны: влезали через откидную крышу. Вела она как по бескрайней восточной пустыне: словно одна во всем мире. Джек поливал матом других водителей и показывал пешеходам непотребные жесты. Я рассказал Марселле, с кем мы планируем встретиться.
Гондри был одним из тех безупречных слуг государства – столпов Пятой республики. Лондон, война, партизанский отряд, ранения: он сделал героизм своим обычным делом. После 1945-го Гондри жил между горными вершинами и политикой. И добился высот в таких противоположностях, как втискивание крючьев в трещины и внесение поправок в законы. Он собрал все: первые великие проходы в Патагонии и Гималаях, председательство в Конституционном собрании, место в Сенате, в правительстве, диретиссимы и зимние восхождения в Альпах. За собой он оставил во льдах двух-трех товарищей по связке и немало политических трупов. Какое-то время он читал в Сорбонне курс по праву. И врывался утром понедельника в лекционный зал с окровавленными руками,
