сделать себе королевство из ничего. Марселла целиком заворачивалась в льняные шарфы, и на скорости они развевались вокруг ее костлявых рук и ног, как бинты на египетских мумиях от сквозняка в склепе. Целыми днями она занималась тем, что втирала масло ши в свое тело, с явной любовью к каждой его части. Мы же дремали в кузове нашего грузовичка, развалившись на мотках веревки и предвкушая страдания, которые ждут нас на скале. Но это было приключением, и мы не боялись. По вечерам, в оазисах, мы слушали шелест полыни, лениво ковыряясь в мисках с финиками, а пальмы подметали звезды. Эти краткие часы блаженства ничем нам потом не помогут. Приятно проведенное время не накапливается, как и силы. Счастливые минуты не припасешь на будущее.
– Мы будем вспоминать об этой свежести наверху, – сказал я.
– Там будут дела поважнее, – сказал Джек.
– Мы будем о ней жалеть, – сказала Марселла.
У нас ушла неделя на то, чтобы добраться до Таманрассета, найти Эль Мулуда (нашего проводника) и Брагима (повара), загрузить в кузов двести литров воды, несколько живых коз и доехать до подножия Таккакора.
Шпиль был огромен. Он возник посреди песка внезапно, прямо над головами, царапая облака.
– Тотем из незапамятных времен, – сказал я.
– Фаллос между ягодиц-холмов, – сказала Марселла.
– У меня лично на него встает, – сказал Джек, – я геологический гомосексуал.
Ветер свистел на гребнях барханов, медленно смещая их стада. К северу лежала каменистая пустыня, чей панцирь местами пересекали выдутые ветром залысины. И среди раздавленного жарой, разоренного тысячелетиями пейзажа глаз вдруг замечал шевеление: паук или скорпион спешит в дырочку в песке. Через бинокль было видно, что догадка Джека верна: трещина петляла с низа до самого верха, где-то с руку толщиной, где-то тоньше ногтя. Должно получиться.
– Нужны будут сверхтонкие крючья, – пробормотал про себя Джек.
– А могли бы отдыхать где-нибудь в «Бель-Рив», в Жуан-ле-Пен, – сказала Марселла.
– Здесь тоже было море когда-то, – заметил Джек.
– Так себе утешение, – сказала Марселла.
– И оно еще вернется, – вставил я.
– Только я не дождусь, – сказала Марселла.
Три дня мы разминались на малых скалах. Лагерь разбили в тени скальных глыб, что означает, – побросали бурнусы в единственном квадрате тени. По вечерам наши туареги рыли ямку в песке и разводили огонь из колючек, кипятили чай, и их темные лица с улыбкой-трещиной казались в отсветах пламени воинственными масками в предвкушении кровавого пира. Поужинав мясом, мы курили, вытянув разбитые долгим лазанием ноги, и смотрели, как звезды втягивают искры. Ночная млечность пути.
– Может, в этом бардаке наверху и есть жизнь, но есть ли там горцы? – спрашивал Джек.
– Есть ли у внеземных цивилизаций научная фантастика? – спрашивал я.
– Как они трахаются? – спрашивала Марселла.
– Еще чаю? – спрашивал Эль Мулуд.
Я поплевывал в небо клубами от пересушенного табака – дымчатая вуаль на россыпи толченого хрусталя созвездий. Потом Джек неизменно вскакивал и уводил Марселлу за руку, не говоря ни слова. Я замечал, что туареги замолкали. Мерзавцы не хотели ничего упустить. Сперва воцарялась долгая тишина, плотная, прерываемая лишь треском огня. Потом слух улавливал далекие стоны. В первый вечер я думал, это скулит сахарская лисица. Но затем из глубины ночи до нас доносились сбивчивое дыхание и крики вперемешку с чем попало. Любовь Джека была грубой и не слишком поэтичной, он разражался матом, думая, что за триста метров его уже не слышат. Он забывал, что пустыня отлично разносит звук. В день, когда мы только приехали, мне было неловко перед туарегами, но я с удивлением увидел, что наши проводники склонили головы и смотрели в огонь с очень серьезным видом, пока те двое буйствовали и в небе гремело «сука!». Может, любовь была для них делом серьезным, священным – как знать?
Я никогда не любил секс на природе. Неудобства отбивают у меня всякую охоту… Сено колется, трава подчеркивает жир на бедрах, солнце жжет спину, а предательские кусты скрывают любителей подсматривать. И даже палатка на спасает, потому что нейлон липнет к коже. Помню один случай в Оксфорде: она была англичанкой, газон царапал кожу, мы лежали под ивой, рядом с причалом. Вдруг я заметил, что на нас пялится утиное семейство, и будь это моя собственная мать, я бы и то испытал меньше неловкости.
Однажды Джек встал в пять утра и объявил, что мы отправляемся «брать этот долбаный член». Весь необходимый инвентарь мы разложили на циновках, брошенных на песок. Туареги глядели на крючья, блестящие от солнца как серебристые сардины на лотках утренних торговцев в портах Киклад. Сами они не штурмовали пустынные крепости. Они веками довольствовались тем, что молча скользили у подножия базальтовых руин, ведя унылые караваны от тени акации до колодца с горькой водой, и эти превратности рельефа были для них лишь часовыми, безразличными к делам людей, а не частоколом вершин, которые можно вносить в список достижений человеческого духа – или гордыни.
К десяти утра мы были готовы. Джек, уже перехваченный ремнями – пояс оттянут крючьями, молоток висит на веревке, – взялся за трещину и поднялся на несколько метров. Битва длилась восемь дней. Он шел свободным лазанием, ставя крючья только для страховки. Он полз, прижавшись к скале, как ящерица, иногда изгибаясь с грацией кошки, иногда – со всех сил бросаясь вверх, еще не зная, что его ждет, и рискуя сорваться и лететь шесть, семь, а то и десять метров, полагаясь лишь на плохо закрепленный кусок железа. Но таков альпинизм: игра случая, страха и силы, и Джек никогда настолько не чувствовал себя собой, как в тот момент, когда его пальцы сжимались на случайно попавшихся под руку выступах скалы над бездной, что мне казалось жутью. Я шел за ним, налегая на веревку – у меня не было таких этических притязаний, как у Джека. Он бы и на сантиметр не согласился продвинуться с помощью вспомогательных средств. Мы шли по трещине, это была наша тропа, наша линия жизни. Она извивалась по базальтовой стене, петляла между наростами, рассекала скалу вдоль. Джек избегал участков, где щель была слишком широка и не давала упереться рукой, вынуждая кривиться в утомительных позах. Я часами висел на промежуточных крючьях, сдавая ему веревку по мере его продвижения. Нужно было чем-то заполнять эти пустые, аморфные дни. Я разглядывал порфир скалы, думая о том, в каких судорогах рождались эти исполины (познания в геологии – неплохая замена богатому внутреннему миру). Я смотрел на волокна облаков, вспоминал тусклые дни в книжном магазине, клиентов, приводящих в уныние, тучных дам, неспособных вспомнить, как называется та
