она осматривала закрасневшую ссадину. А Бабкин боялся дохнуть на кудряшки, от которых еще пахло парикмахерской.
Девушка встала, отодвинула семечки, засунула ноги в тапочки и полезла в шкаф. Когда она пошла к Бабкину со шприцем, он поспешно сказал:
— Мне бы порошков каких!
Но понял, что сопротивление бесполезно: ему в глаза смотрела не раскисшая девчонка, а медицинская сестра. И Бабкин, не дрогнув, вытерпел перевязку, храбро принял сыворотку и, подтягивая штаны, спросил, когда можно идти работать — теперь либо после обеда.
— Шустрый какой, — сказала ему девушка и понеслась по коридору, не как обычно, вперевалочку, а озабоченно, стремительно. Халатик, не поспевая, летел за ее быстрыми коленками.
Бабкин подошел к зеркалу. Ему очень не понравился вспотевший мальчишка с полуоткрытым ртом. И, пока не было Татьяны, он привел себя в порядок: пригладил, сколько возможно, сердитые свои волосы, утерся платком, напустил на лицо солидность и независимость.
Но Чижик не обратила внимания на эти перемены. Она положила перед ним синий больничный листок и сказала:
— Через три дня покажешься.
— Я бы с удовольствием, — вздохнул Бабкин. — Но у меня Пашка один, у меня морковь. Ты мне такую мазь, а? Чтобы как рукой!
— До свидания, Бабкин! — сказала девушка. — Иди лечись! Вот тебе на дорожку семечки.
— Спасибо. — Бабкин остановился возле стеклянной двери.
Чижик села у тумбочки, положила на нее локоток, снова стала грустной. Бабкин тихонько притворил за собой дверь.
На скамеечке, под акациями, томился Боря Байбара.
— Ну, как? — спросил он, подымаясь. — Кололи?
— Еще как, — ответил Бабкин, недовольно хрустя больничным листом и запихивая его в карман.
— Ничего, — стал утешать его комсорг. — До свадьбы заживет!
Бабкин вздрогнул и оглянулся на окошко, в котором сидела девушка. Он увидел, как ее подсохшие было глаза снова набухли и потекли.
— Давай! — заторопился Бабкин, подпрыгивая и не попадая в седло. — Поехали!
Едва больница пропала за поворотом, как мотоцикл завилял и остановился: Боря Байбара смеялся, падая на руль.
— Ты чего? — постучал его по спине Бабкин.
— Ничего, — еле передохнул Боря. — А ты знаешь, несчастный, чем все эти смотрины кончились? Сбежала молодая! Он за ней, а она от него. «Не трожь, говорит, меня, видеть тебя не хочу!» Потеха, да и только!
— А ты чего радуешься? — пробормотал Миша.
…Бабкин одиноко сидел на берегу. Небо перед ним расплывалось, туманились дали, криво стояли заводские трубы.
Затарахтело по дороге. «Трофим!» — не глядя, узнал Бабкин. Затопали тяжелые, падающие шаги.
— Сидишь? — спросил Трофим, вытягивая рядом с Бабкиным свою деревяшку. — Давай сидеть вместе.
И крепко запахло махрой.
Многое на свете мог старый солдат: и начальство обойти, и деньги на ремонт телятника выцыганить, одного не умел — утешать. А Бабкина жалко — хороший человек, пропадает ни за грош.
— Было бы из-за кого, — сердито сказал Трофим Бабкину. — Таких, как она, тыщи бегают! Еще найдешь, подумаешь.
— Найдешь, — покачал головой Бабкин. — Любовь — разве она валяется, чтобы ее находить?
— Любовь! — разволновался Трофим. — Да мы в твои годы!..
Но тут же притих: вдруг вспомнился ему ни за войной, ни за бедой не позабытый запах первой черемухи, там, возле климовского ручья, за солнечной пасекой…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Ну? — нетерпеливо спросили бабушки.
Звеньевой молча показал им синенький больничный листок.
— А как же мы? — в один голос испугались Вера Петровна, Надежда Петровна и Любовь Петровна.
Павлуня с высокого сиденья шассика провозгласил:
— Ничего, авось не пропадем! Не в первый раз авось.
Соскучившись по делу, братец не слезал с парного сиденья до тех пор, пока басовито не прогудело за рекой. Из проходных выбежали самые нетерпеливые. Впереди всех неслась на велосипеде тетка. Мост начали разводить, но она, работая в толпе локтями, прорвалась вместе с велосипедом и взобралась на фартук. Поплыла, махая рукой. А над речкой долго еще стоял сварливый крик тех, кого она отпихнула.
— Ловкая, — покачал головой Бабкин.
— Нахалка чертова! — в один голос ответили бабушки.
А Павлуня ничего не сказал. Он быстро забрался в дальний угол сторожки.
Еще сухо дозванивали невидимые жаворонки, а грачи уже возвращались на свою ветлу. Тяжелели травы. Низко над водой поплыл масляный заводской дух.
Братья опять вместе возвращались домой.
Бабкин молчал, а Павлуня заливался соловьем. Он будто оглупел от собственной радости: наконец-то не нужно ему больше думать самому о себе, решать самому за себя — рядом идет Бабкин, а с ним и море по колено, и работа по плечу.
Они ступили на улицу, и тут речь Павлуни стала спотыкаться, угасать. Он тянул ногу и косился на голубое родимое крылечко, над которым топорщилось деревянное крашеное толстое солнце, приколоченное теткой на счастье да на прибыль.
Возле дома остановились. Слышно было, как во дворе тетка тонким, злым голосом за что-то честила пестрого боровка. Павлуня загнанно посмотрел на Бабкина.
— Ну-ну! — нахмурился Бабкин. — Смелей.
— Да я ничего. Только она уж… На всю улицу ведь… Можно, я с тобой лучше?
— Пойдем! — с охотой согласился звеньевой.
Они добрались до Лешачихиного двора. Бабкин привычно повернул кольцо у калитки, они вошли.
— Ой ты! — испугался братец, останавливаясь у порога.
На крыльце, на высоких ступеньках, отбивался ногой от Жучки маленький пыльный паренек с острой мордочкой.
Бабкин оттащил собаку, привязал ее к новой будке, недавно сколоченной, и тогда паренек, спрыгнув с крыльца, набросился на него:
— Смеешься, да? Веселишься, да?
— Здравствуй! — протянул ему руку Бабкин. — А мать тебя заждалась.
Паренек цепко ухватил было дружелюбную ладонь, но тут же оттолкнул ее и зашипел, показывая острые белые зубки:
— Посадили, да? Загубили? Ну, погоди, теткин племянник! Я с тобой за твою тетку рассчитаюсь! И с тобой, и с тобой тоже, теткин сын! Чертов Павлуня.
— Молчи уж, — сказал Павлуня. — Не то Жучку отвяжу.
Паренек, опасливо отодвигаясь, проговорил быстрым голоском:
— Трое на одного, да? Справились? — Замахнулся на собачонку: — И ты тоже? Зря я тебя притащил!
Он сразу обиделся и уселся на крылечке, посматривая на братьев живыми, черными глазками. Над узким лбом наискосок нависала челочка, ушки оттопыривались.
В калитку тяжело вбежала Лешачиха.
— Здравствуй! — сказала она торжественно, подступая к сыну. — С возвращением!
— Ма-а, — протянул Женька, поднимаясь и роняя с колен грязную кепку.
Лешачиха сгребла его в охапку, прижала к тощей груди. Он, как щенок, тыкался носом и бормотал:
— Да ладно тебе, пусти-ка… Мне бы поесть… картошечки…
Так ясным летним вечером возвратился к матери он.
Под яблоню притащили стол, свет из окон падал на белую, яркую скатерть, на молодое лицо Лешачихи. Толклись и гудели зеленые незлобивые комарики. Угрюмо, недоверчиво посматривал Женька и на
