помощь» вызывай.
— Это ее повадка... Артистка... Любит представления разыгрывать, — перешептываются женщины.
Слово предоставлено Куманикиной Лидии Сергеевне. Но Лида не встает: должно быть, она к новой своей фамилии не привыкла и по отчеству ее еще никогда не называли. Соседка слегка толкает ее. Лида вскакивает. Лицо залито жарким румянцем: ну прямо лазорев цвет!
— Лидия Сергеевна, объясните суду, — говорит Федор Егорович, — почему вы нанялись маляром на строительство сельпо, а на прополку колхозной свеклы не ходите?
В одно мгновение кровь отхлынула от щек Лиды. Вместо трогательной, смущенной девочки перед нами, вскинув голову, стоит упрямица. Заносчивая, дерзкая.
— А мне больше нравится вверх глядеть, чем вниз! — почти кричит Лида с вызовом. — Вот и все! И на том до свиданья.
Она пошла было прочь. Но председатель суда строго велит ей сесть на место, и, поколебавшись еще мгновение, Лида садится. Видимо, вспышка ее угасла.
Сейчас выступит бригадир Шошин. Он, один из всех, пересел на скамью: должно быть, затекли ноги. Ивану Харитоновичу лет тридцать пять. Плотный, уже полнеющий, лицо чуть одутловатое, русые волосы гладко зачесаны назад, брови выгорели от солнца, на левой руке несмываемый след мальчишеской дурости — татуировка.
Иван Харитонович держит речь. Слог его выступления местами излишне приподнятый, напыщенный:
— Ваши прогулы — язвы на теле нашего колхоза. Горе цыпленку, который не пробьет свою скорлупу, чтобы выйти на свет (это о Лиде). — Но говорит он горячо, искренне. И мысли правильные. — Нам не интересно человека под откос пустить. Мы к вам гуманно относились. Увещевали вас. А теперь, как ни горько, вынуждены наказывать.
Тут все верно, возразить нечего. Почему же слушают бригадира плохо? Женщины перешептываются, даже усмехаются. Кто-то из ответчиц выдыхает слезливо:
— Эх, Иван Харитонович, чьи грехи закрыты, а наши все наружу...
И вдруг мне припоминается все, что я в разное время слышала о Шошине. Иван Харитонович окончил межобластную школу председателей колхозов, но, как небезосновательно гласит молва, до председателя пока не дозрел, а в бригадирах уже перезрел. Водятся за ним грешки. И однажды случился большой конфуз. Дело было так.
Дошла до Воронежа молва, что в колхозе «Память Кирова» хорошо работают дошкольные учреждения. Облоно направил сюда комиссию перенять опыт. Комиссия побывала во всех пяти яслях и детсадах и осталась очень довольна их чистотой и детским питанием. Когда комиссия осматривала последний детсад, польщенные похвалой воспитательницы вздумали устроить экспромтом художественную часть.
«У нас дети и стишки знают, и песенки. И танцуют», — рассказывали они наперебой.
«Молодцы, молодцы, ребятки, — благодушно пробасил дядя из облоно. — А ну, кто прочитает стишок?»
«Я», — поднялась загорелая ручонка. Трехлетний карапуз, распихав товарищей, протискался вперед, не переводя духа выпалил:
Бригадил, бригадил, Лохматая сапка, Кто пол-литру поднесет, Тому и лосадка.
Малыши засмеялись, дружно захлопали. Из вежливости аплодировали и члены комиссии. Потом среди взрослых наступило замешательство. А ребятишки веселились как ни в чем не бывало. Девочка лет шести не без коварства спросила:
«Про кого это?» — и спряталась за спины подруг.
«Пло моего папаску», — с торжеством ответил малыш.
Святая невинность детства!..
Пришлось правлению колхоза срочно разбирать назревший вопрос о злоупотреблениях бригадира. Не помню, сняли тогда Шошина или ограничились взысканием, но в общем отстраняли его от руководства бригадой уже не раз. Потрудится рядовым — вроде исправился. А так как человек он грамотный, толковый, организаторские способности есть, то через годик... опять бригадирствует.
Смотрю я на него, произносящего гневную речь, и с огорчением думаю, что обвинителем следовало выдвинуть более безупречного товарища. А то как бы не пошел суд наперекосяк.
Этого не случилось. Женщины заговорили, и в словах их было как раз то, что потом прозвучало на всю страну в прямом, обжигающем суровой правдой выступлении Надежды Григорьевны Заглады: призыв к совести колхозника, боль за обиженную землю, способную платить самым щедрым урожаем за честный труд. Одна звеньевая все старалась подбодрить Лиду:
— Ты про Настю Пастухову слышала? Вот женщины сидят, не дадут соврать. Привез ее наш парень из Калининграда: служил там, ну и поженились. Она природная городская, воду всегда брала из краника, молоко покупала в бутылках. Другая бы стала мужем командовать, в город его тянуть. А Настя пришла в колхоз с чистым сердцем, как в родной дом. За всю работу стала браться безотказно. И пай на свекле взяла, хотя свеклу никогда в глаза не видала — нам она призналась.
Мы ей выдернули для образца свекловичный росток и несколько разных сорняков. Она идет по рядку, их в руке держит, на них поминутно взглядывает. Полет, как по складам читает. Ей все звено сочувствовало, помогало. Вот и тебе бы так, Лида. Не бойся, звено тебя никогда не оставит.
Лида упрямо молчит.
Последней выступила Тимашова. О трех ответчицах она говорит коротко и сухо:
— Дома горы ворочаете, а как на поле, так сразу ослабли. Надеюсь, что это судебное заседание воскресит вашу силу и для колхозной работы.
Потом Матрена Федоровна переводит взгляд на Лиду, говорит негромко, будто ей одной:
— Вы, Лида, сказали, что хотите вверх глядеть. А кто на земле работает, такие, как Настя Пастухова, или ваш муж, или женщины, что тут сидят, они, по-вашему, вниз смотрят, себе под ноги? Так я вас поняла? Очень это несправедливо, Лида, и для всех нас обидно. Вы поймите: вверх не тот смотрит, кто голову выше носа задрал, а тот, кто свой труд ценит и любит.
Тимашова говорит о колхозе, о нашем Воронежском черноземном крае, о свекловичницах и доярках, о комбайнерах и пастухах, об их нелегкой и очень нужной для государства работе.
И снова о муже Лиды, Василии, какой он старательный, вдумчивый человек.
— Неужели вы, Лида, положите пятно на свою молодую семью? Подумайте, хорошенько подумайте.
Лида сидит опустив голову, ее губы шевелятся беззвучно. Мне хочется ее понять, хочется услышать: «Я подумаю...»
Прошло два года. Минувшим летом я снова побывала в колхозе «Память Кирова», виделась со многими участниками рассказанной истории.
Лида работает на свиноферме. Встретившись с ней, я, к слову, спрашиваю, читала ли она письмо украинской звеньевой.
— На ферме читали вслух, — живо откликается Лида. — Матрена Федоровна приходила, обсуждали нашу работу. Она нам говорит: «Совесть есть у каждого, только ее нельзя в мертвом месте хранить».
— Где, где?
— Вот так и мы удивились, — продолжает Лида. — А она вторую загадку: «Совесть, — говорит, — вроде
