— подтвердил Правоторов, кивая головой. — Почему здесь должно быть грязно и скучно? Что ж, здесь чужие, что ли, живут? Они ж ваши братья — не в десятом, так в двадцатом колене! — Правоторов старался говорить просто и ярко, ловя первые попавшиеся слова, мешая серьезное со смешным. — А теперь, скажите, — продолжал он, — кто же может приехать сюда помочь? Пожилые — те, кто уже наработался как следует, отдал для дела довольно сил и здоровья, заработал на этом радикулит, или хронический бронхит, или язву, те, у кого есть дети или внуки; или молодые — те, кто всегда впереди, там, где трудно? Скажите, ребята, только не думая о себе, только честно, — кто?
Правоторов видел в глазах ребят, устремленных на него с вниманием, и недоверие, и насмешку, но все-таки вдохновением своим он увлекал их, заставлял их думать, как он, и они нестройно, недружно, не все, но говорили:
— Да, молодые!
— Ну так что же вы тогда? — говорил Правоторов, веселея. — Неужели вы такого пустяка, как свиноферма, не одолеете? Потерпите до лета, поработайте, а там лучше дело пойдет!..
Он говорил взволнованно, особенно не задумываясь, очень упрощая все, понимая, что ребята действительно заброшены и не особенно-то заинтересованы материально, у них нет сносных условий и много еще чего, не говоря уж о механизации, снабжении и прочем, — и все-таки высказал все то, чем он мог пересилить этих ребят во главе с бригадиром.
* * *
Было около пяти вечера. Солнце медленно катилось к западу.
— Ну что, все? — спросил Зайцев.
Машина была уже привязана тросом к трактору.
Правоторов кивнул, и Зайцев посигналил трактористу. Машину дернуло, и они тронулись.
— Есть хочешь? — спросил Зайцев.
— Ох ты, пообедать-то забыли! — стукнул себя по лбу Правоторов. — А у меня крутится в голове: что-то еще надо сделать — а вспомнить не могу!
— Да я в магазин съездил, взял. — Зайцев достал из ящика колбасу, хлеб, завернутые в бумагу, и бутылку газировки. — Сам-то я уже! — похлопал он себя по животу.
— Молодец, Дима. Сколько с меня?
— А-а, копейки, — махнул рукой Зайцев.
Зайцев подруливал, тормозил, когда машину раскатывало под уклон, включал сцепление, когда надо было помочь трактору. Правоторов жевал, отпивал воду, равнодушно глядел на дорогу и думал о том, все ли сделал, что надо.
Миновали место, где засели в последний раз.
Когда подъезжали к Дрокину, солнце опустилось на дальние вершины холмов, растекалось жидким светящимся металлом и начало остывать. Засветились первые окна в деревне и первые звезды в небе. Миновали место, где засели в Дрокине. Тракторист остановил их на перекрестке у большака.
— Ну, была не была. — Зайцев поплевал на ладони и ухватился за баранку. Машина взревела и пошла вперед.
Стало быстро темнеть, похолодало. Воздух в низинах наполнился фиолетовым сумеречным туманом. Мелькание темных размытых теней вдоль дороги притупляло внимание. Правоторов смотрел на убегающую под колеса серую дорогу и молчал. В висках у него отчетливо стучал пульс, от долгого сидения в кабине разболелась голова. И в то же время он обдумывал варианты распределения людей, машин, кранов по объектам, предстоящий разговор с начальником управления, списки бригад... Это была уже привычка: каждый день, кончая работу, он должен был думать о дне завтрашнем, а заодно и о послезавтрашнем, и слегка заглянуть на недельку вперед. И никак от этого не избавиться. Сейчас он думал о свиноферме. То об этой, чернеющей пустыми провалами окон, то о новенькой, обнесенной изгородью, поблескивающей окнами, с белыми поясками по красному кирпичу. Надо еще одну бригаду — откуда снимать? Мастера надо. Из Михаила прекрасный мастер, но ведь не пойдет: бригадиром спокойней и денежней, а физической работы он не боится. Через год-два он был бы прорабом. Как ему объяснить, что прорабское дело — важней, нужней, интересней? Впрочем, их всех работа повязала одной веревочкой...
— Что задумался, Сергей Иванович? — спросил, как издалека, Зайцев.
— Да так... О делах... — ответил Правоторов.
— Зачем о делах думать? Дело сделано — думай о веселом. Я, когда еду, о своем Вовке думаю. Парень — гвоздь. Говорит: вырасту — тоже шофером буду, а ты, говорит, меня уже сейчас начинай учить. Ругаемся из-за него с Катюхой, она мне говорит: не балуй его так, испортишь...
— Да, ссоры в семьях нынче — из-за воспитания.
— Да нет, она меня понимает.
— Любишь жену?
— Катьку-то? А чего ж ее не любить? Она у меня баба — во! — Зайцев поднял большой палец правой руки.
— Так уж и не ругаетесь никогда?
— Ну как же — метелимся иногда.
— Как это?
— Да так... Приду пьяный — шумит. Я тоже сдуру начинаю. Потом каюсь. Обязательно. Не‑ет, Катька у меня хорошая.
— А шоферить любишь?
— Хэ, сказанул... — мотнул головой Зайцев. — Самое милое дело. Каждый камешек на дороге тебя знает. Как же не любить-то. А ты к чему это?
— А я вот не знаю — люблю ли стройку?
— Чего прибедняешься? Я сам ее люблю — тоже вроде как и строитель немножко. Приятно, знаешь, что здание стоит на века и что твой труд в нем тоже положен. У‑веко‑вечен, хэ!
Дороге, казалось, не будет конца. Однообразный гул двигателя и тряска утомляли и располагали к дремоте, глаза уставали смотреть на маячащий впереди кусок дороги, освещенный фарами. Правоторов упорно боролся с дремотой, мысли в его сознании теперь всплывали разрозненными кусками, и он никак не мог собрать их в стройную цель. Потом он уснул, покачиваясь на сиденье и держась рукой за скобу, а во сне — все дороги, дороги, дороги, пересечения дорог, развилки, вода, нестерпимо сверкающая под солнцем, снова дороги.
— Сергей Иванович!
— Ч-черт, задремал немного, — пробормотал Правоторов и встрепенулся. Зайцев тормошил его за плечо.
— Тебе здесь выходить, Сергей Иванович.
Машина стояла на асфальте под фонарем. В темноте, промытой ветром, ярко сияли городские огни.
— Спасибо, Дима. Счастливо доехать. — Правоторов открыл дверцу.
— Сергей Иванович, проставь мне, пожалуйста, в путевом
