Дугин предлагает нам заново проникнуться духом традиционного неприятия православными московитами и славянофилами западного католицизма и иудаизма. Он повторяет старые антисемитские предрассудки, называя совершенное Иудой умышленное «богоубийство» «коллективным преступлением иудеев» (МБВ, 365), которое навсегда заклеймило евреев как «проклятую нацию» (МБВ, 367).
В пику «дурному» гуманизму своих врагов Дугин боготворит восточное православие с его акцентом на «метафизике», под которой он подразумевает кенозис, медитацию и мистическое откровение[47]. «Мистическая душа» православия, по Дугину, осмысляет «луч благодати» как «обожение небожественного» (МБВ, 265–266). Под «небожественным» здесь подразумевается Дева Мария и через нее – все человечество. В политическом плане Дугин рассматривает православие как «имперское христианство Византии» (МБВ, 289) и истинную религию империи. В противопоставление ему, как он утверждает, «иудеохристианский» католицизм сосредоточен на спасении индивидуальной души (МБВ, 265) и на земном, теократическом правлении (МБВ, 289).
В своих нападках на европейцев Дугин использует промонгольскую, антизападную евразийскую терминологию Н. Трубецкого и его предшественника, националиста XIX века Н. Данилевского, вслед за которыми именует европейцев «романо-германскими племенами», а правление европейских колонизаторов – «романо-германским игом» (ПЕ, 33). Петр I с его реформами и европеизированное дворянство XVIII и XIX веков – доморощенные злодеи, «колонизаторы варварских земель», а простые русские «берут на себя роль “экзотических аборигенов”» (ПЕ, 34). Западноевропейцев Дугин называет «атлантистами», собранными в НАТО и управляемыми США – государством, которое, на взгляд Дугина, будучи в 1990-х единственной сверхдержавой, стремилось распространить по всему миру свой либерализм, гражданское общество, индивидуальные права и демократические идеалы.
Нельзя не заметить иронию в том, что, несмотря на свою враждебность к Западу, Дугин использует европейские идеологические модели, цитирует и обсуждает гораздо больше европейских и американских мыслителей, чем философов тюркского и иранского происхождения из «героической» Центральной Азии. Евразия в мире Дугина практически лишена голоса, в то время как у мифических западных злодеев много разных голосов, и для Дугина они гораздо интереснее.
Цель дугинского мифотворчества – восстановить ощущение законности контроля России над своим прежним геополитическим пространством, чувство национальной гордости и самобытности; его история закончится с физическим возрождением Российской империи и всеобщим осознанием этой империи как Святой земли. Хотя он утверждает прямо противоположное – что ищет «многополярный свободный мир с “цветущим разнообразием” культур и цивилизаций» (ПЕ, 133), – Дугин ставит вопрос о России как об объединяющем центре для Евразии:
…русским следует последовательно и планомерно настаивать на геополитическом «москвоцентризме» Евразии, т. е. неустанно двигаться к осуществлению «паназиатского» или «евроазиатского» проекта, стратегической интеграции восточной части материка, что точно соответствует и логике территориального развития России, и ее миссии в рамках сакральной географии (МЕ, 613).
По его словам, империя – это «геополитическая идея России, ее призвание, ее судьба» (ПЕ, 133). «Евразийский центризм» вернет россиянам ощущение их исторического значения. Россия никогда больше не будет периферией.
Теперь мы можем реконструировать основные события, формирующие дугинский поиск новой версии евразийского порядка. Здесь имеется пять основных этапов: древнерусское православное общество, средневековое монгольское иго и московское государство, две российские империи нового времени, эпоха постмодерна. Московское средневековье дает Дугину образец для построения мистической ментальности и простого социального порядка, который ему мыслится для новой традиционной Евразии. Древние религии, пусть и столь разные, как индуизм и иудаизм, утверждает Дугин в «Путях Абсолюта», построены на «первопринципе» «невыразимости», доступ к которому затруднен «плотным, грубым телом» физического мира (ПА, 18). Познание здесь ориентировано на искупительное избавление от материи:
освобождение формы вещей от материальной оболочки является задачей разумного существования (в понимании Традиции), где гносеология строго отождествлена с сотериологией (доктриной спасения), то есть познание материального объекта, процесса или явления является одновременно их «спасением», необходимым их избавлением от материального бремени плоти. Задача познания – в преображении плоти познаваемого (ПА, 59).
Отношение к телу и материи меняется у Дугина при интерпретации им «постмодерна», но увлечение архаичным, мистическим и невыразимым остается важнейшим аспектом и в построении новой основы для политической власти.
Измышленное средневековое традиционалистское общество дает Дугину социальные касты как основу для моделирования современной традиционалистской «Священной Империи». Перерабатывая стереотипы XIX века, которые использовал еще Ницше, он называет жрецов и воинов особыми кастами, которым принадлежит власть в традиционных обществах (МБВ, 373). По его словам, «Священная Империя… является синтезом и вершиной адекватного сочетания жреческого и воинского начал» (МБВ, 375). Средневековая Русь, продолжает Дугин, унаследовала от Византии понятие «Священной Империи» и восприняла его как уравновешивающее два других понятия: Царствия Божьего и Царства земного (МБВ, 375). Дугин утверждает, без какого-либо исторического обоснования, что в православии этот баланс между земным и небесным предотвращает крайности теократического правления, по его мнению неизбежного у иудеев (МБВ, 379), и тирании – этого недостатка, свойственного языческой системе правления воинов. По мнению Дугина, Византийская империя обеспечила «…уникальный синтез Царствия и Царства, став тем провиденциальным тысячелетним царством, в котором реализовались эсхатологические пророчества» (МБВ, 379). В Восточной Европе, считает Дугин, этот средневековый духовный и социальный порядок впервые был воплощен в древней Киевской Руси, которая была «в некотором – духовном – смысле провинцией Византийской Империи» (МБВ, 383), северным краем «православной ойкумены», обитаемого мира православного христианства (ПЕ, 25).
Хотя в обрисовке Дугиным средневековой жизни этнической идентичности не придается большого значения, он, несомненно, рассматривает этническое объединение как важнейший аспект построения евразийской империи. В «Проекте “Евразия”» Дугин упоминает теорию Л. Гумилева, основанную, в частности, на предположениях евразийцев о том, что киевское население являло собой сочетание славянских, иранских и тюркских народов (ПЕ, 13, 15). Нужно отметить, что именно в средневековую эпоху русские становятся не отдельной этнической группой, а смесью различных славянских, тюркских и финно-угорских групп (ПЕ, 82). Такова модель наднациональности, которую Дугин надеется утвердить в новом многокультурном, многонациональном евразийском государстве.
Русские князья на северной периферии Евразии в конечном итоге присвоили себе имперскую власть двух своих предшественников, византийцев и монголов, тем самым заново определив русские земли как центр мира. Московская Русь позаимствовала военные и политические средства для создания империи у монголов, наряду с этим приняв у Византии имперскую эстафету, включив туда же мифы о «Третьем Риме» и «Святой Руси» (МЕ, 576). С точки зрения идеологии Дугин в несколько новом ключе трактует три традиционных столпа самодержавия, подчеркивая, что вся допетровская российская история – это «история православия», которое объединило «народность и державу» в одно целое (МБВ, 383). В этой версии истории средневековой Руси для Дугина, так же как и для Гумилева и его предшественника-евразийца Савицкого, монголы – гораздо более позитивная сила, нежели в традиционном, западно-ориентированном понимании русской истории. Для Дугина Московская Русь
