приглушенные крики. Я спал на верхней полке (весь вжался в стенку, даже во сне боялся упасть). «Пап, что такое?» Одеваются. Куда? «Спи давай! Гражданка, присмотрите за ребенком, я скоро вернусь. Если не вернусь, вы уж до Москвы за ним приглядите, а там встретят. Надеюсь…» А мама даже не говорит ничего, только смотрит и плачет. Почему? Ну ладно, сказали – спать, значит спать. «Береги сына!» Я засыпаю быстро, ночь все-таки. Поезд не едет никуда, родители пошли купить что-нибудь, пока стоим, наверное, они так делали несколько раз за поездку. Нет причин для волнений. Спа-а-ать…
Папа и мама уходят. Меня, полусонного, гладит по голове чья-то нежная, но незнакомая женская рука. «Бедненький, без мамки остался». На грани угасающего сознания понимаю, что это соседка по купе. Но почему я «без мамки теперь остался», этого я не понимаю, в это я не верю и об этом не думаю. Так и заснул снова.
Поезд стоял долго, может – час, может – больше. Потом вернулся папа, весь запорошенный снегом, без мамы, без улыбки на лице. И состав сразу тронулся. И покатил дальше по нашей заснеженной стране. Папа долго сидел внизу, не ложился – я это видел, иногда просыпаясь и свешиваясь вниз посмотреть, нет ли чего интересного за окном. «А где мама?» – «Спи, Олежка, уже поздно…» И я засыпал.
Мне почти пять лет. Я бегу, бегу, высоко подпрыгивая и зависая над травой, по бескрайнему зеленому лугу. Сверху солнце, все так ярко, столько света. Я смеюсь от счастья и все бегу, бегу куда-то. И никогда не заканчивается то мое счастье, и зеленый луг, и солнечный свет, и очень много любви вокруг и внутри меня. Бегу…
На следующий день была Москва. Мне не понравилось. Холодно, очень холодно. И снег такой мелкий летит в лицо, а самое страшное – когда он залетает за шиворот. На перроне нас не встречали, за такси пришлось отстоять очередь, продрогли до костей – и я (в немецкой осенней курточке) и папа (в жиденькой шинельке). Вещей с собой было много, поэтому на метро не доехать, но папа, как офицер, куда-то пошел, с кем-то договорился, кому-то «дал», и машина подъехала. «Волга», «двадцатьчетверка» – я уже разбирался в моделях. В ней тоже пахло бензином, но не так противно, как в армейском газике, было холодно, но не так, как на улице. И не было мамы. Москва мне не понравилась.
Вечером приехала баба Лида. Папа о чем-то с ней поговорил, потом тут же оделся и уехал из дома. Не было его долго, потом вернулся и сообщил: «Достал, сегодня выезжаю». Поел, собрался, расцеловал меня и снова уехал. Я совсем запечалился. Теперь и папы нет. Как же быть? Плохая Москва, в ней холодно, гадкие снежинки за шиворот лезут, погулять пойти некуда, но главное – вдруг все родители исчезли.
Что я чувствовал в те часы? Я понимал, что происходит что-то непоправимое, что-то, что навсегда изменит все вокруг. Я видел, как все напряжены, как шушукаются и как иногда прячут от меня слезы. Где моя мама? Почему я теперь один? Что происходит?
Утром приехала еще одна бабушка – баба Маруся. Как смогли, они окружили меня заботой и теплом, которых я был лишен без мамы. Ну ладно, пусть так…
Мы сидели дома, выходили гулять. Снежки и строительство крепостей и снеговиков отвлекало, но полностью тревога не ушла. Конечно, я не сидел потерянным, глядя в стену, но и безмятежно счастливым не был. Что-то мне передавалось от дорогих взрослых, от моих бабушек, которые не могли толком объяснить, что с мамой, где папа, когда мы снова будем вместе и поедем в Германию, где теплее, чище и есть вкусности, которых нет здесь.
В то время я еще помнил каждый день своей жизни, далеко глубже четырехлетия, помнил почти до рождения, до кормления грудью, до взгляда, которым смотрела на меня мама тогда. И я мог видеть, какие дни были хорошие, а какие (их было немного) – не очень. А сейчас эти «неоченьдни» длились как никогда долго. Их количество было невелико, но каждый день растягивался и удлинялся, и от этого казалось, что прошло уже очень много времени. И мне вдруг припомнилось, что год назад папа меня оставил здесь и уехал один в Германию. А теперь я снова в этой квартире, а он снова куда-то уехал. А вдруг опять без меня вернулся в нашу Германию? Бросил меня?
Где же мама?.. Меня укладывает спать одна баба Лида, вторая бабушка на ночь глядя собралась и уехала. Все от меня уезжают. Скоро останусь один и буду жить как взрослый разведчик. Как-нибудь устроюсь, ничего.
Уснул.
Я бы и не проснулся вовсе, но в какой-то момент сочетание нескольких факторов – свет в коридоре, чьи-то возбужденные голоса (и папин тоже!), шелест верхней одежды, шипение «Да не так ты держишь! Уронишь же сейчас!», съехавшее на пол одеяло, без которого было холодно, – в общем, я слегка проснулся. Очень хотелось провалиться обратно в сон, но было также и любопытно. К тому же ко мне кто-то шагнул, и обнял, прижавшись заснеженной шубейкой, и начал целовать сквозь слезы. А потом я услышал голос мамы: «Здравствуй, мой миленький! Ну как ты тут без меня?» А я уже не помнил ничего плохого! Не было никакого «без тебя», и не важно, если даже и было, потому что теперь все очень и очень хорошо, спокойно, любовь. Спать уже хотелось меньше, но было холодно, и я зарылся в одеяло. Как хорошо – мама не пропала, она снова здесь.
А потом подошел папа, не погладил меня, как обычно, по голове, но осторожно нагнулся и поцеловал в макушку. В моей комнате было темно, только из коридора падал свет. И там стояли две мои бабушки, прижавшись друг к другу и глядя на нас троих.
И тут кто-то пискнул у папы в руках. Это что еще? «Вот, знакомься, это твоя сестренка. Согрей ее поскорее, а то мы, кажется, ее по дороге чуть не заморозили». Сестренка? Как это? И мне в кровать подложили маленький и жутко холодный комочек с торчащими ножками и малюсенькими пяточками. Я попытался было оттолкнуть от себя подальше эту льдинку, но родители, обступившие меня с двух сторон, упорно ее ко мне подпихивали и все норовили накрыть одеялом и подоткнуть его со всех сторон. Через какое-то время это чудо согрелось, растянулось и засопело. И я прижался к нему, сначала подозрительно и аккуратно, а потом все плотнее, обнял нежно. «Это моя сестра, да?» – «Да, это сестра твоя». «А как ее зовут?» – «Имя ты придумаешь завтра. Или послезавтра. Ну или потом, но придумаешь обязательно». Хорошо, тогда потом, не сегодня уже… А она ничего, миленькая. И – боже мой – какие же у нее маленькие пяточки! Просто пятуни. И сопит она так смешно. «Смотри только не сжимай сильно, не придави ее». Но я уже и сам интуитивно понимаю, что ее не обнимать надо, а руку над ней аркой водрузить, уперев кулаком в постель, а одеяло поверх этой конструкции, чтобы палатка получилась. Главное – не надавить. А она уже спит… И я наверное тоже почти сплю. Как все же хорошо жить, не важно где даже – хоть в Москве, хоть в Германии. Когда все вместе, то везде хорошо.
Из коридора, вытирая слезы, на нас все смотрели и смотрели две бабушки. Уже не на троих, на четверых. Папа, мама, я и маленькая сестренка, имя которой я обязательно придумаю. Но уже (сладко зеваю) за-а-автра. А Москва все же ничего. Жить можно.
Желтый Зайчик
У меня в детстве был желтый Зайчик. Довольно большой, плотно набитый, с запахом пыли. Белые вставки на нем местами посерели – Зайчик был немолод. Как он появился в моей жизни, я не знаю, но с какого-то момента он для меня стал живым и другом. Это если коротко.
Мое отношение к нему было абсолютно трепетное, как к существу высокому и достойному поклонения. Он был моим настоящим другом, объектом заботы и покровительства. Прежде
