получается всё» сломался на Тане. В других обстоятельствах я был бы счастлив, что мой потенциал меня выручает, но только не здесь. Я был виновен, но никто виновным меня не считал, потому что я всем нравился.
«Нравиться всем» оказалось недостаточным: я хотел, чтобы она любила меня. Она этого не делала, и я решил пойти простым, привычным мне путём: я всегда всем нравился, и понятия не имел, как заслужить любовь.
Когда пришли меня вербовать, я был на грани отчаяния. Я был согласен на всё, лишь бы искупить свою вину.
Мой потенциал мне снова помог: дела в организации пошли на поправку, я стал следующим главой (естественно), вина перед Таней отступила, у еды наконец-то появился вкус. Я погрузился в природу потенциалов, пытался понять, почему они появляются, как развиваются. Я изучал воплощение и развоплощение: интересно было, потенциал – это ментальное или физическое?
С моим потенциалом я неплохо преуспел: но, как и ожидалось, довольно быстро мне это наскучило.
И в этот момент появилась Крушина. Я привык к восхищенным, принимающим и доброжелюбным взглядам – и тут она с открытой враждебностью. Это меня позабавило, и развлекало ровно до того момента, пока она не стала моим самым верным последователем. До последнего я надеялся, что она не столь мне предана – до самого конца, пока она не перестала дышать в моих руках. Она меня разочаровала: всегда разочаровывала.
И вдруг она возвращается, подтверждая мою теорию. Аберид, захват чужого тела – всё оказалось возможным.
Я смотрю на её новое тело – кто-то сказал бы, что всё ерунда и никакого аберида не случилось. Цвет волос, цвет глаз, черты лица, пропорции – всё иное. Прежнее тело было на десяточку, это едва на семь с половиной потянет. Тёмно-серые глаза, средне-русые волосы, прямота линий, бледность, худосочность – всё в пику тому, какой она была, нет совпадений ни в чём. Но я общался с Крушиной дольше всех, и чаще, чем кто-либо, смотрел ей в лицо. Угол брови, хмурящейся, когда она меня видит, взгляд исподлобья, наклон головы – всё Крушины той поры, когда она впервые попала в организацию. Тот же тон, то же недоверие, то же молчание. Тот, кто мало с ней общался, не заметит сходств, то для меня они очевидны. Особенно они очевидны, когда это не «Крушина», а «Авионика»: когда она с Энолой Гай, Реем – теми, кого она не знала, – она совсем другая. Она с ними по-другому разговаривает, по-другому на них смотрит, не напрягает плечи, не опускает головы. Это заметно, если внимательно смотреть.
«Парень, у которого всё получается» вновь преуспел: эксперимент удался. Осталось теперь понять, как вытащить Крушину насовсем. Если честно, я рад получить верного союзника обратно. Пусть я тот, кто её убил своими руками – неважно: ведь я всё ещё парень, который всем нравится. Ей снова не устоять.
Рэй
В детстве мои приятели мечтали о велосипедах, видеоиграх и чтобы мать не узнала, откуда у нас каждый день шоколадки и жвачки. Я же больше всего хотел, чтобы у меня было что-то важное, значимое, моё. Сильнее желания классно оторваться, понтануться перед другими во мне была зависть к людям, которые могли что-то лучше меня. Умеющим управлять самолетом, знающим английский язык, прыгающим четверной тулуп, полетевшим в космос, выигравшим городскую олимпиаду по информатике.
Все они нашли что-то, чему посвятили своё время, свои мысли – и достигли успеха. И все они были наголову выше меня.
Я тоже хотел «призвание». Что-то, чем была бы забита моя голова, из-за чего я не спал бы ночами, работал сутки напролет, совершенствуясь, ради чего вывернулся бы наизнанку. Я хотел знать, для чего я нужен.
Но, даже если что-то было, я никак не мог его отыскать.
Я многим занимался, многое нравилось, многое приносило удовольствие и удовлетворение, но ничто из этого не занимало меня полностью. А мне бы хотелось быть захваченным по самую макушку. Чтобы обо мне говорили: «Да у него же один волейбол в голове», например, или: «Это же математический гений, чего ты от него ждешь?!».
Но обо мне так не говорили, потому что я никогда не был на 100% чем-то увлечен.
А потом во мне пробудился потенциал: и от этого все лишь сильнее запуталось.
Сглатывая привкус крови сквозь ком в горле, я думал: «Это? Я родился ради этого? Это – мой дар? И как вообще это можно применить?».
Ответа у меня не было. Было немое недоумение. Я начал избегать людей, потому что на десятой минуте пребывания в толпе у меня заканчивалась слюна. Я постоянно травился едой, потому что абсолютно не различал вкусов. Я потерял всякую тягу к жизни, у меня осталось лишь два вопроса: «За что?» и «Что с этим делать?».
Когда мать определила меня в психушку, я даже не обиделся: потому что уже не знал, где нормальное, а где ненормальное. В самое-то психушке, конечно, сразу стало понятно, что до было нормально, поэтому я с такой силой ухватился за главу.
Я жил просто так. Делал, что под руку подворачивалось. Не загадывал на будущее, потому что не ждал его. Не вспоминал о прошлом, потому что нечего было особо вспоминать. Я жил тем, на что натыкался мой взгляд, и забывал об этом, стоило этому ускользнуть из виду. Таким я был парнем.
Но потом на моих глазах ты восстала из мертвых.
Все бы назвали это чудом, но лишь я один во всём мире мог сказать, в чём подвох.
В тот момент я был в полном восторге.
Но потом, месяцы спустя, это начало надоедать.
«Это? – думал я, глядя на тебя каждое утро. – Я родился ради тебя?».
И что Камэл в тебе нашел?
Глава
Твой голос вновь звучал очень рядом и так буднично, будто не произошло ничего из ряда вон выходящего.
«Ну и что?».
Вздрогнув, я очнулся от сна в отвратительнейшем из настроений.
Интересно, как долго ещё будет преследовать меня эпизод, случившийся в том сарае под звёздами?
Взглянул на часы: слишком рано, чтобы вставать. Чёткое осознание, что вряд ли снова засну, раздосадовало меня ещё больше. Впрочем, когда Крушина приносила хоть что-то хорошее?
Я встал с твердым намерением налить себе кофе, но в шкафу призывно блеснула бутылка коньяка. «Пить с утра плохая привычка, – подумал я, когда звякнула стопка о стол, – но технически ещё ночь».
«Может быть, – подумалось мне под плеск коньяка, – это поможет забыться и вновь заснуть».
Коньяк мягко скользнул в горло
