кто остается, охватывает глубокая печаль, и более того, во многих это рождает надежду, которая может не… которой часто не суждено сбыться. И потому, я уверена, мсье, малышу Жану лучше не знать, что, возможно, вы его отец. С вашего разрешения, я скажу ему, будто вы клиент мадам Кийбёф и приехали по ее просьбе убедиться, что он здоров и доволен.
— Полностью с вами согласен, — сказал Хилари, чувствуя, как под ее спокойной умелой рукой легчает его бремя.
— Эта ложь во благо, — сказала мать-настоятельница, — и мы все должны надеяться, что скоро сможем объяснить малышу Жану, почему так ему говорили. — Она подождала, чтобы Хилари подтвердил ее слова, и он ухитрился пробормотать, с трудом выдавить из себя согласие.
— Но наша ложь во благо создает некоторые неудобства, как всегда и быть должно. Мне кажется, было бы неправильно серьезно нарушать привычный распорядок дня мальчика, на случай если в конце концов он вновь должен будет к нему вернуться. И вот что я предлагаю. Если вам удобно приходить каждый вечер в половине шестого, когда дневные труды закончены, я буду разрешать малышу Жану уходить с вами до половины восьмого, когда младшие ложатся спать. Таков наш распорядок, когда посетители приезжают навестить детей, тем самым тут не будет ничего необычного. После того, как неделю или около того вы будете знакомиться с мальчиком, вы, конечно же, поймете, ваш ли он сын.
— Значит, в инстинкт вы не верите? — порывисто спросил Хилари, помня слова Пьера.
— Верю. Но в инстинкт, обузданный разумом. Когда вы увидите малыша, мсье, у вас будет инстинктивная реакция; я недостаточно вас знаю, чтобы догадаться, узнаете ли вы его инстинктивно или отторгнете. (Вы-то догадываетесь, подумал Хилари, а вот я — нет.) Но на карту поставлено будущее малыша и ваше тоже, мсье, — продолжала монахиня. — В подобном случае прежде, чем что-либо решать, необходимо очень серьезно поразмыслить.
— Вы правы, — сказал Хилари. Он поверил ей, но внутренне пришел в ужас. Совсем недавно он радостно согласился с предположением Пьера о способности человека сразу узнать свое дитя, а это значило, что суровое испытание он прошел бы мгновенно. Но целую неделю… подумал он и не захотел забивать этим голову.
— А теперь вы, наверно, хотите, чтобы я провела вас по нашему приюту, — сказала мать-настоятельница, вставая.
— Я был бы счастлив, — сказал Хилари и последовал за ней.
— Вот наша маленькая церковь, — сказала она, отворяя дверь, и Хилари оказался в небольшой комнате, когда-то, должно быть, утренней гостиной, где он увидел несколько простых стульев, алтарь, топорную гипсовую статую девы Марии, несколько жалких религиозных картинок. Монахиня перекрестилась и преклонила колени, а Хилари стоял, чувствуя себя не в своей тарелке, и ждал, когда же она уведет его отсюда.
— Мы очень горды нашей церковью, — сказала она уже за дверью. — Во время одного большого налета мы лишились нашей маленькой статуи девы Марии — из-за вибрации она упала и разбилась, но благодаря доброте мадам Меркатель — она устроила сбор пожертвований среди набожных горожанок, — мы смогли ее заменить. Мадам Меркатель — мать одного из наших педагогов, вы с ним познакомитесь.
— Ваше заведение состоятельное, ma mère? — спросил Хилари, следуя за ней вверх по широкой полированной лестнице.
— Увы, нет, — со вздохом ответила монахиня. — Мы очень, очень бедны, а со времени войны, когда нужда особенно велика, стали еще беднее. Но Господь нас не оставит. — Она благочестиво склонила голову, потом отворила дверь со словами:
— Это одна из спален.
Комнаты беднее и печальнее Хилари не видел никогда в жизни. Там стояло кроватей сорок, четыре ровных ряда, два ряда изголовьем к стене, два — к середине комнаты. Каждая кровать покрыта тонким серым одеялом, около каждой — деревянный стул. Другой мебели нет. Деревянный пол ничем не покрыт. На темно-зеленых стенах ни единой картинки. Нигде никаких игрушек. Где чья кровать — неизвестно, все одинаковы.
— Это комната самых маленьких, — сказала монахиня. — Здесь спит ваш… — на слове «ваш» она запнулась, поправилась: — Здесь спит малыш Жан. — Потом подошла к одной из кроватей посреди комнаты, глянула на нее и покачала головой. — Ох, Жан, какой непослушный.
— Почему? Что он натворил? — спросил Хилари, следуя за ней.
На сером одеяле лежала кучка вещиц. Сосновая шишка, кусочек мрамора, уже почти обесцвеченный, гашеная американская марка, маленький целлулоидный лебедь — шея у него была сломана и подвязана грязной тряпицей вместо бинта.
— Что все это значит? — спросил Хилари.
Мать-настоятельница засмеялась.
— Наши дети вечно прячут в кроватях всякую всячину, — объяснила она. — Им известно, что, если это обнаружится, они теряют очко, но мы не можем с ними справиться. Боюсь, ваш… — На этот раз она не поправилась: — Ваш малыш Жан всем нарушителям нарушитель.
— К чему ведет потеря очка? — спросил Хилари.
— У большинства наших детей есть родные или близкие, во время школьных каникул их забирают в семьи. Для этих детей потеря каждых десяти очков означает, что каникулы будут на один день короче. Для малыша Жана потеря очков, в сущности, не очень важна, правда, все, конечно, знают и чувствуют, что терять их стыдно. Некоторые мальчики, мсье, уже слишком велики, женщинам с ними не справиться, вот мы и вынуждены таким образом поддерживать дисциплину.
Она отвернулась от кровати Жана и пошла дальше по дортуару, через другие дортуары, умывальные комнаты, прачечную, и повсюду ощущался особый, безошибочно узнаваемый дух бедности, свойственный благотворительным заведениям; Хилари следовал за матерью-настоятельницей, говорил, что подобает случаю, и, как оказалось, тем временем мысленно повторял строки:
Коробка с фишками,
в прожилках красных камень,
Стекла осколок,
галькой отшлифованный прибрежной,
И раковин шесть или семь,
Флакон, в нем колокольчики,
И рядом две медные французские монеты
уложены искусно —
Все, чтоб утешить опечаленную душу.
Но у этого ребенка нет даже и такого набора сокровищ, чтобы утешиться, вдруг подумал Хилари, вспомнив кучку жалких вещиц на его кровати.
Вместе с матерью-настоятельницей он спустился по лестнице опять в холл.
— У нас есть еще время до возвращения детей, — сказала она. — Хотите побывать в классах?
— Очень, — ответил Хилари в надежде, что невыносимая жалость, которая овладела им, хоть ненадолго его отпустит. — Учатся дети тоже здесь? — спросил Хилари.
— Да, — сказала мать-настоятельница. — Мы держим их у себя до четырнадцати лет, потом они сдают экзамен. Тех, кто сдал хорошо, переводим в наше заведение в Марли, там их четыре года обучают ремеслу и выпускают с хорошей профессией в руках. Другим, увы,
