Может, все померещилось? Сам вспомнила свою панику, когда заблудилась на улочках Венеции. Возможно, она психует из-за ерунды. Надо позвонить Джимми. В тот вечер он прислал эсэмэску, что уезжает на побережье Амалфи и позвонит, когда вернется. Потом она встретила общего знакомого, который недавно с ним разговаривал. Тот рассказал, что Джимми хорошо проводит время, — он был немного пьян, но весел, а в трубке во всю мощь гремела «Поди знай» Чака Берри.[45]
Джимми слушает старый рок-н-ролл? Это было смешно.
Сам набрала его мобильник. Абонент недоступен.
Крепко зажав меж щиколоток сумку с ноутбуком, Сам эскалатором поднималась на верхний уровень вокзала. Из прозрачной трубы она взглядом обшаривала людный вестибюль, чувствуя себя уязвимой, будто голая вышла из ванной. Современное здание Западного вокзала — стекло и бетон — хвасталось огромными, в три этажа, окнами, через которые открывалась панорама города. Значит, с улицы ее видно.
Где-то он стоит и смотрит, думала Сам.
За десять минут до отправления поезда она вышла на четырнадцатый путь, где оставила Риверсов с носильщиком, помогавшим добраться к вагону.
Басовито урчал локомотив экспресса «Евроночь», одетого в бело-голубую ливрею. Сам припустила по длинной платформе. Из-под защиты станционного навеса состав изгибался в сгущавшийся сумрак. Сам отмеряла свое продвижение по интервалам между мутными лужицами света от высоких фонарей.
Перед купейными вагонами топтались последние группки пассажиров, впереди платформа была почти пустой — лишь пара проводников у спальных вагонов. Услышав за спиной торопливые шаги, Сам подавила желание оглянуться.
Топот отстал и смолк. Хлопнула вагонная дверь.
Сердце билось о ребра. Если он даст мне уехать из Вены, подумала Сам, я спасена. Каково же было Софи, когда она поняла, что выхода нет?
Какого черта она связалась с ее отцом и впуталась в эту историю… Увидев таксофон, Сам замешкалась — чутье говорило, что нельзя звонить Эду Листеру, нельзя доверять мобильнику, — и полезла за адресной книжкой.
Она сама не знала, что заставило ее изменить решение.
Но понимала, что должна кому-нибудь все рассказать, а Эд был единственным на свете, кто ей поверит.
16
Первые напыщенные такты «Грез» из цикла «Детские сцены» Роберта Шумана наполнили белый класс. Заложив руки за спину, я стоял у окна и смотрел на сказочную, но слегка запущенную территорию Музыкального городка.
— Trop fort, trop fort, pardon.[46]— Лука Норбе потянулся к регулятору и уменьшил громкость.
— Официально она нигде не училась. — Я будто за что-то извинялся. — Заметно, что нет уверенности. Волнуется. Надеюсь, вы это учтете.
— Однако начальные такты должны быть медленными, мсье Листер… лентиссимо!
Он одарил меня обнадеживающей улыбкой и что-то черкнул в блокноте. Далеко за пятьдесят, голубые виноградины глаз, безупречная детская кожа и фирменная копна белоснежных волос — Лука выглядел именно так, как надлежит профессору музыки. Заструилась мелодия Шумана, и он, откинувшись в кресле, воззрился в потолок.
В следующие полчаса Лука прослушал репертуар из файлов, которые Джелена неохотно позволила скачать. Если б я сказал, что собираюсь продемонстрировать его педагогу, отвечающему за прием в парижскую консерваторию, она бы почти наверняка заартачилась. Но учиться здесь было ее честолюбивой мечтой. Я просто хотел помочь.
Я представил Джелену за черным роялем, который стоял в углу: голова чуть наклонена, тонкие пальцы бегают по клавиатуре. Когда мы слушали ее интерпретацию «Фигового листка» Скотта Джоплина,[47]лицо Луки медленно расползлось в громадной ухмылке. Он не скрывал своего удовольствия, и сердце мое разбухло от радости; в присутствии второго слушателя Джелена будто играла живьем.
Последней пьесой на компакт-диске была бетховенская «Багатель ля минор “К Элизе”»; мина Луки говорила о том, что ему слишком часто приходится выслушивать сие «любимое произведение». После нескольких тактов он выключил проигрыватель.
— Позвольте узнать, мсье Листер, сколько лет вашей крестнице?
— В сентябре будет двадцать шесть.
— Ага, вот чего я боялся. — Лука театрально вздохнул. — Мы не принимаем на фортепьянное отделение тех, кому к началу учебного года перевалило за двадцать два. На другие, менее популярные отделения, — пожалуйста, а фортепьянное всегда переполнено.
— Кажется, я уведомил, что она… взрослая, — спокойно заметил я.
Лука покачал головой. Я еще не определил, что это: подлинная загвоздка или тактический ход. Какофония голосов и инструментов в классах музыкального Вавилона стала громче и блистательно виртуозной.
— Если у нее есть какой-нибудь диплом, то могу предложить курс «усовершенствования» для зрелых студентов до тридцати лет.
— Диплома нет.
Лука нахмурился.
— Знаете, что меня удивляет? В Нью-Йорке есть Джуллиард,[48]Бруклинская музыкальная академия и много Других отличных школ. Она может получить стипендию. Зачем ехать в Париж?
Точного ответа я не знал, но исходил из того немногого, что Джелли рассказала о своем детстве: бедная семья на Мартинике, отца вечно нет дома, обожаемая бабушка учит играть на пианино и поощряет мечту поступить в лучшую на свете школу… ну и так далее.
— Вы сказали, девушка хочет быть учителем музыки?
— Она молода и еще не утратила идеализма.
— On sati jamais,[49]— бросил взгляд Лука. — Что-то в ней есть, особенно в том, как она играет Скотта Джоплина. Есть куда двигаться.
— Я бы хотел этому способствовать.
Лука неторопливо спрятал диск в футляр и положил на стол.
— Иногда в виде исключения мы принимаем студента, не соответствующего всем критериям, — наконец сказал он. — Обычно его финансирует какое-нибудь учреждение.
