ним связанного. В ответ на просьбу рассказать «о своей личной жизни» один из наших собеседников, например, рассказывает:
Мы оба были заинтересованы в том, чтобы не быть привязанными друг к другу, и в этом смысле мы преодолевали вот это вот искушение привязаться друг к другу и выходили на какой-то более высокий уровень вот… над этим вот, то есть над привязанностью.
Костя, 21 год
Что такое это «искушение», которое преодолевает наш собеседник? Уж не та ли самая любовь, необратимая сила, у которой больше нет названия? Вполне возможно. Но как бы то ни было, для борьбы с подобными «искушениями» сегодня существуют тысячи инструкций, в том числе даже в стихотворной форме, подобно следующему посту из шестимиллионного паблика «Психология» в сети вконтакте [110]:
Никому никогда не ищи оправданий,
Если люди уходят – удачи в пути!
И не нужно искать с ними новых свиданий,
И не нужно писать на прощанье стихи.
Не цепляйся за каждую нежную фразу,
Не ищи смысла там, где его не найти,
И из сердца привязанность, словно заразу,
Всеми силами слабой души выводи.
Избегая возможности долгих прощаний,
Все хорошее вспомни и за все их прости.
Никому никогда не ищи оправданий,
Если люди уходят – удачи в пути!
Эти четкие, недвусмысленные рекомендации – полная противоположность тому жанру, в котором «о любви» говорили советские поколения, родившиеся и выросшие в эмоциональном режиме, который антрополог Юлия Лернер называет «эмоциональным социализмом». В основе его лежит «экономическая и ценностная система социализма – ее принципы коллективной собственности и служения обществу». Кроме того, эмоциональный социализм включает в себя и «жизненные сценарии русской, точнее, русскоязычной культуры, в сердце которой лежат нормы литературы XIX века». В режиме «эмоционального социализма» любовь – это откровение, которому следует отдаваться без остатка.
«Постучалась в дом боль незваная, вот она – любовь окаянная», – вот уже много лет поет солистка народного ансамбля «Золотое кольцо» Надежда Кадышева, услаждая слух неприхотливых дачников и любителей эстрадного пения. Из-за невзаимного или причиняющего боль лихорадочного чувства (в английском языке даже есть такое слово – «lovesickness») можно было отправиться в монастырь или прыгнуть под поезд. Да, женились, конечно, и по расчету, но любовь вопреки всему была насущной потребностью, частью сознания романтического субъекта – от Анны Карениной до Бузыкина из «Осеннего марафона». Однако сегодня такой субъект вызывает у нас скорее отторжение и подозрение в недостаточной осознанности, чем сочувствие.
Если кто-то будет говорить про бабушек и дедушек – не надо: там была совершенно другая культурная среда, там, в принципе, разлюбить, то бишь развестись, было таким моветоном, было настолько неприемлемо, что любили до гроба. И все были счастливы, само собой. Били друг друга иногда спьяну, не спали вместе, секса не было. А в общем и целом, потрясающе жили, любовь была. Нам такого не надо, спасибо.
Павел, 30 лет
«Любовь» в этой перспективе превращается в болезненный опыт, мешающий выстраиванию «нормальных» и «здоровых» отношений [111], главное условие которых – отсутствие страданий. В закрытом онлайн-сообществе одна из участниц дает такое определение любви:
Я адекватный, здоровый человек, и я знаю, что любовь – это осознанное создание максимально комфортных условий человеку, в присутствии которого вам также комфортно. Вот так. Без всяких страданий.
Эта формулировка указывает на конфликт разных эмоциональных норм: нормы «отношений» и «психического здоровья» с одной стороны и нормы «страданий» с другой. Сегодня они, кажется, находятся в непримиримом антагонизме – и маркированы поколенчески. «Разве это любовь, если ты плачешь, и плачешь, и плачешь?» – поет в своей песне «Leave me lonely» 28-летняя американская певица Ариана Гранде. Большинство ее ровесников ответят сегодня на этот вопрос однозначно: конечно, нет. «Любовь на износ» давно трактуется как незрелость, инфантильная привязанность, заложенная не умеющими соблюдать личные границы токсичными родителями, от которой мы лечимся всю жизнь и от которой нам часто бывает неудобно перед собой и другими.
Поколение, сформированное эмоциональным социализмом, впрочем, ответит на поставленный Арианой Гранде вопрос иначе. Известная журналистка Карина Добротворская так пишет о своем первом, трагически закончившемся браке [112]:
Так случилось, что эти годы оказались самыми главными в моей жизни. Любовь к нему, которую я оборвала, – самой сильной любовью. А его смерть – и моей смертью, как бы пафосно это ни звучало. <…> С ним я не долюбила, не договорила, не досмотрела, не разделила. После его ухода моя жизнь распалась на внешнюю и внутреннюю. Внешне у меня был счастливый брак, прекрасные дети, огромная квартира, замечательная работа, фантастическая карьера и даже маленький дом на берегу моря. Внутри – застывшая боль, засохшие слезы и бесконечный диалог с человеком, которого больше не было.
Любовь – это застывшая боль, это глубоко загнанное внутрь прошлое, о котором тяжело вспоминать. Любовь внутри, отношения снаружи. Вообще, прежде чем быть с другими, нужно научиться быть удобным, научиться проецировать исключительно «позитивные» чувства. В мире и так полно страданий, неужели еще и любовь должна причинять их? Современная любовь – это только приятный вайб, прохладный весенний вечер, а не полуденный летний зной.
Любви можно слегка коснуться в светской беседе, быть немного влюбленным в жизнь тоже хорошо. Но лучше скорее завершить этот неудобный разговор, оставить его за кадром собственной жизни. Как говорил один из главных героев романа Джулиана Барнса «Как все было»: «Любовь, или то, что люди под этим подразумевают, есть некая система, когда тебя после секса называют „милый“» [113].
Когда мы делаем над собой усилие, чтобы не называть то, что чувствуем, «любовью», мы, подобно нашим предкам с их табу на имена духов и богов, отгоняем от себя силу, которой не можем противостоять. И одновременно с этим мы лишаем себя истории. Французский философ Ролан Барт когда-то писал [114]:
В качестве повествования любовь есть история, которая вершится <…> Влюбиться – это драма, если вернуть ей архаическое значение, которое дает Ницше. Это мое собственное местное предание, моя маленькая священная история, которую я декламирую сам себе.
Но девизом новой эпохи вполне может считаться принт на футболке, выпущенной одним из массовых брендов – NO DRAMA PLEASE. Никакой драмы, даже не думай выносить мне мозг! НЕ ЗАЛИПАЙ! Кому нужна драма в чувствах, когда обычная повседневная жизнь превращается в драму и ты в ней – маленький и беззащитный – далеко не основной персонаж:
Мы, миллениалы <…> нам не хватает социальной и
