Шагнув к нему, жонглер потянул на себя кособокие дверцы — шкаф оказался пуст.
В комнате было душно, пахло старым свечным воском и немытым телом. Но рамы единственного узкого окна, выходящего на двор харчевни, оказались наглухо заколочены, хотя и пропускали звуки подков, доносившихся со двора сюда, на четвертый этаж. Известие о пожаре в саду до сих продолжало волновать горожан.
Но к бродяге этот пожар не имел никакого отношения.
Жонглер подождал, пока горничная выйдет после того, как он положил ей в ладонь медную монетку, запер дверь изнутри и еще подождал, слушая ее удаляющиеся шаги. Больше ничего не было слышно, и только тогда он обернулся и посмотрел на свою спутницу. Лютнистка стояла посереди комнаты, поставив футляр с инструментом у кровати, а потом, не выпуская из рук лютни, тихо вздохнула и опустилась на измятое покрывало. Она сидела, чуть отвернувшись, и густая волна светлых волос заслоняла от жонглера ее лицо.
— Ты сказала — Эррил, — начал он, торопясь добраться до разгадки тайны. — Почему ты назвала меня так?
— А разве ты не тот, кого так зовут? — ответила вопросом на вопрос маленькая женщина, кладя лютню на колени.
— А кто же ты сама? — тоже вопросом на вопрос ответил жонглер.
— Я Нилен из Локайхиры, — мягко ответила та и подняла к нему глаза, словно надеясь, что он немедленно узнает ее.
Локайхира? Что такое? Какие-то смутные воспоминания пронеслись в мозгу жонглера, но он бывал слишком во многих городах и весях, чтобы запомнить какую-то Локайхиру.
— Где это?
Женщина подалась к нему всем телом, лютня соскользнула с колен, и снова блеск этого красного дерева что-то напомнил жонглеру.
— Как ты забывчив, Эррил из Стендая, — прошептала женщина, обращаясь почему-то к своей лютне.
— Никто не звал меня этим именем уже сотни зим, — тоже вздохнул жонглер, начиная чувствовать, как ноет после выступления все тело. — И тот человек давно умер. — Он подошел к окну и отодвинул грязные занавески. Во дворе толпились люди с факелами, кто-то тащил багры и корзины с песком. Потом появилась повозка, груженная бочками с водой, люди закричали, и вся процессия направилась к дороге. На западе, в долине у края гор, блестели оранжевые зарева.
Внезапно Эррил вздрогнул, вспомнив, когда и при каких обстоятельствах он сам стоял в последний раз посреди этой долины. Тогда он тоже смотрел из окна харчевни на далекие огни у подножья холмов.
— Зачем ты искала меня? — не оборачиваясь, спросил он. В темном отражении окна бродяга увидел, как женщина медленно опустила голову и коснулась пальцами лютни.
Несколько одиноких нот печально огласили грязную комнату.
— Потому что мы последние, Эррил.
И эти слова снова унесли его далеко-далеко, в давно забытые места:
— Последние в чем? — сурово потребовал он, наконец повернувшись к своей гостье.
— В отзвуке силы далекого прошлого, в Чи.
Эррил осклабился. Зачем она называла имя того бога, что оставил Аласию на растерзание Гульготе?
— У меня нет никакой силы.
Она опустила голову еще ниже, и волосы окончательно скрыли от жонглера ее лицо:
— Ты сомневаешься в своей силе, прожив на свете полтысячи лет?
— Это мой брат. Он сделал для меня все это.
— Шоркан, — дуновением ветра над водой прошептала она. При упоминании имени брата Эррил вздрогнул и сделал шаг навстречу загадочной лютнистке:
— Откуда ты столько обо мне знаешь?
— Я изучала древние сказания, — пальцем она отвела с лица волосы и глянула на жонглера блестящим фиалковым глазом. — И древние слова: трое станут одним, и будет создана Книга.
— Это всего лишь старые слова забытых времен.
Лютнистка прищурилась:
— Значит, ты уже не тот человек, о котором говорится в сказаниях. Тот человек спас и защитил Книгу, он бродил по городам и пытался поднять восстания против Гульготы и ее лордов — и имя его все еще живет в памяти этой страны.
— Старая история, не больше.
— Нет, история жива. Она длится и по сей день. — Волосы снова закрыли ее лицо.
— Но как ты узнала меня? — Эррил устало присел на подоконник.
Покачав лютню на коленях и еще раз пробежавшись по струнам, женщина тихо ответила:
— Это все музыка.
— То есть? Какое отношение к этому имеет лютня?
Женщина нежно провела кончиком пальца по красному дереву:
— Там, в глубине Западных гор, до сих пор находятся древние заросли деревьев коакона. Ты должен помнить их — деревья коакона, деревья духа. Или ты забыл и их?
— Я помню только одно, что росло в центре Алоа Глен. — И перед мысленным взором жонглера возникло солнце, медленно заходящее в усталых ветвях единственного дерева коакона. И бродяга вновь увидел сапфировые цветы, мерцавшие на ветвях в неверном свете заката. — Оно было выше любого шпиля в городе. — Нилен выпрямилась на жалкой постели и в первый раз полностью откинула волосы с лица.
— И оно все еще цветет? — спросила женщина, и в голосе ее прозвучали тоска и боль.
— Нет. Когда я видел его в последний раз, соли моря подточили его корни. — Эти слова словно ударили лютнистку в самое сердце, и как можно мягче Эррил закончил: — Теперь, вероятно, оно совсем погибло.
По щекам женщины покатились слезы:
— А та роща и называлась Локайхира, сердце леса, и… — рыданья не дали ей закончить.
Эррил спрыгнул с подоконника, неожиданно все вспомнив. Локайхира! Память вернулась к нему, как река, вдруг вышедшая из берегов и разлившаяся половодьем. Он вспомнил отца, курившего за кухонным столом трубку и потиравшего круглый живот. От ясной пронзительности этого воспоминания колени у него ослабли. Старый бродяга увидел и сеть красных жилок на носу отца, и то, с каким свистом вылетало дыхание из его крупных губ, и как скрипело кресло под его грузным телом…
— Отец… — прошептал он. — Когда-то отец рассказал мне, как в юности он попал в Локайхиру, но я всегда думал, что это сказки. А ведь он говорил о нимфах, обрученных с деревьями, о волках, высоких, как люди, и о деревьях в дом толщиной…
— Локайхира не сказка — это моя родина.
А перед глазами Эррила уже вставал его родной дом. Воспоминание об отце вызвало к жизни ещё тысячи образов, которые он так долго пытался забыть: вот они с братом играют в полях в прятки, вот он в первый раз целует девушку на празднике урожая, а вот дорога в полях, уходящая вдаль…
— Прости, — пробормотал он. — Что же стало с твоей родиной?
Плечи ее опустились:
— Это долгая история, происшедшая еще задолго до того, как твой народ пришел на эту землю. На наши деревья было наложено проклятье странным народом, называемым эльфами. — Лицо лютнистки стало отсутствующим, словно она целиком ушла в далекое прошлое, и Эррил почувствовал старую боль, от которой все еще ныло ее нежное сердце.
