Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
того, чтобы обыскивать пленников лично, поэтому все спрятанные вещи так и не обнаружили. Составили опись изъятого, чтобы потом по мере надобности выдавать вещи заключенным.
После завершения этих мучительных формальностей пленников посадили в лодки, и капитан Мэтленд, почтительно приблизившись, тепло попрощался с Наполеоном. Хотя в стремлении заполучить ценного пленника на борт «Беллерофона» капитан обещал больше, чем мог гарантировать, он не был ни инициатором, ни соучастником вероломного отношения, с которым столкнулся Наполеон и о котором сам Мэтленд искренне сожалел. Наполеон не произнес ни слова упрека, он даже попросил передать его благодарность команде «Беллерофона». Когда он уже собирался переходить с одного судна на другое, адмирал Кейт с явной неохотой и самым почтительным тоном сказал: «Генерал, Англия приказывает мне потребовать вашу шпагу». Наполеон ответил взглядом, который ясно говорил, на каких условиях она будет получена. Кейт не стал настаивать, и прославленная шпага осталась у Наполеона.
Настал момент расставания с теми, кому не выпало счастья сопровождать императора. Савари и Лаллеман бросились к нему и не могли от него оторваться. Наполеон обнял их и сказал: «Будьте счастливы, мои дорогие друзья. Мы больше не встретимся, но я никогда не перестану думать о вас и о тех, кто служил мне. Скажите Франции, что я от всего сердца желаю ей добра». Потом в сопровождении адмирала Кейта он сел в лодку, которая доставила его на борт корабля. Адмирал Кокберн в окружении личного состава и команды, вытянувшейся по стойке «смирно», принял Наполеона со всеми почестями, как и полагается встречать главнокомандующего. Лишенный всего, кроме своей славы, Наполеон мог здесь, как, впрочем, и в любом другом месте, наслаждаться блеском своих великих свершений. Моряки и солдаты, не замечая высокопоставленных англичан, видели одного Наполеона, они буквально пожирали его глазами. Когда он проходил мимо, они вытянулись и замерли, и он выразил свою признательность со спокойным и благородным достоинством.
Когда все пленники оказались на борту, адмирал, не теряя времени, поднял якорь, потому что в гавани было небезопасно и он получил приказ отправляться немедленно. «Нортумберленд» вышел из порта 8 августа, за ним следовал фрегат «Гавана», а также несколько корветов и бригов с войсками на борту. Эта эскадра направлялась в Бискайский залив с намерением обогнуть мыс Финистерре и пойти на юг вдоль побережья Африки. Покидая Ла-Манш, Наполеон с глубоким волнением отдал честь видневшимся в тумане берегам Франции, уверенный, что видит их в последний раз.
Момент расставания всегда вызывает грусть, она занимает и сердце, и голову и не позволяет почувствовать всю горечь разлуки. Только когда волнение утихает и мы остаемся одни, нас охватывает тоска, и мы понимаем, что потеряли, что оставили и чего, возможно, больше никогда не увидим. Глубокая молчаливая печаль воцарилась в маленьком кружке эмигрантов, которые по воле Европы направлялись в другое полушарие. Не изображая равнодушия, которого не испытывал, Наполеон спокойно и учтиво принимал заботу адмирала Кокберна.
Адмирал Джордж Кокберн, высокий старый моряк, деспотичный, раздражительный и ревностно оберегавший свою власть, но обладатель прекрасного сердца под этой непривлекательной наружностью, был неспособен еще больше усугубить строгость приказов, полученных от правительства. Он сделал всё возможное, чтобы создать для Наполеона приемлемые условия, и старался примирить его с английскими обычаями. Поскольку ему запретили относиться к Наполеону как к императору, он называл его «превосходительством», но его манеры компенсировали кажущееся отсутствие уважения. Наполеон занял место за столом адмирала как главнокомандующий, а его спутники – в соответствии с их званиями. Офицеров эскадры представляли Наполеону по очереди. Он учтиво приветствовал их и через Лас-Каза, который исполнял роль переводчика, задавал связанные с их профессией вопросы, но не выражал восхищения или презрения тем, что увидел, а неизменно спокойно, без аффектации и искренне хвалил в устройстве английских судов то, что заслуживало одобрения. Была одна вещь, которая ему не нравилась и о которой он не замедлил сообщить, – количество времени, которое англичане проводили за столом. Неуемная активность не позволяла Наполеону, когда он был один, тратить на еду больше нескольких минут, и он не желал часами сидеть за столом с остальными. Вскоре адмирал осознал, что национальные обычаи должны уступить такому гостю. Теперь после окончания трапезы он и его офицеры поднимались из-за стола и стояли, пока Наполеон не выходил из комнаты, а потом опять усаживались за стол.
Наполеон, между тем, мерил шагами палубу «Нортумберленда», в одиночестве или в компании, иногда молча, а иногда выплескивая переполнявшие его чувства. Если ему не хотелось разговаривать, он прерывал прогулку и садился на пушку, которую вскоре прозвали «пушка императора». Оттуда он смотрел на синее море тропиков и думал о себе как о звезде, которая вот-вот закатится. Он видел лежавшее перед ним будущее и чувствовал, что в этом южном краю его ждет не временная передышка, а агония, которая будет тянуться какое-то время, а потом наступит смерть. Став своего рода свидетелем собственного жизненного пути, он взирал на его различные этапы с некоторым удивлением, то обвиняя, то оправдывая, то жалея себя так, словно оценивал другого человека, но с твердой верой в величие своей славы, которой, как он чувствовал, на бескрайних просторах Истории не будет равных. От этих мыслей он не впадал в тоску или раздражение, ему скорее хотелось рассказать о наиболее ярких событиях своей жизни.
Потом он присоединялся к своим спутникам и, выбрав одного, чей вид наиболее соответствовал нахлынувшим на него чувствам, рассказывал какой-нибудь случай, а все слушали его с восхищенным вниманием. Странно и необъяснимо, что в этот период Наполеон постоянно возвращался к двум прямо противоположным событиям своей жизни! Он либо говорил о Ватерлоо, которое до сих пор сотрясало его душу, либо вспоминал свой блестящий дебют в Италии, который озарил его юность и стал предвестником великого будущего.
Когда Наполеон думал о Ватерлоо, он спрашивал себя, что могло сбить с пути его соратников в тот роковой день, что могло стать причиной их необъяснимого поведения. «Ней, д’Эрлон, Груши! – восклицал он. – О чем вы думали?!» Потом, никого не обвиняя в собственных ошибках, он размышлял, почему Ней, не дождавшись его приказа, попытался нанести последний удар и повел свою кавалерию в атаку на два часа раньше. Наполеон не мог найти этому объяснения, разве что, предполагал он, эмоциональное возбуждение овладело отважной душой маршала. Он не сомневался ни в смелости, ни в преданности, ни в талантах д’Эрлона, но не понимал, почему этот блестящий офицер пехоты распорядился своими войсками в тот день именно таким образом. Наполеон сожалел об этих ошибках, но никого не винил, однако всё же мрачнел, когда рассказывал
Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
