этот опыт на русскую почву и «втайне чувствовал себя способным на по-1 Там же. С. 392.
2 Там же. С. 382.
3 Там же; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 313.
437
ступки “самые отчаянные, самые безумные”. Помаленьку занимался и пропа-гандой, беседуя то с мужиками, то с невским перевозчиком, то с бойким конди-тером».1
«Вливать», как он выражался, в народ «революционные понятия» было
для Чернышевского столь важно, что он даже подумывал отказаться от брака и
предвидел, что рано или поздно он «непременно попадётся», будучи готовым
принять участие в скором, как ему казалось, бунте «(меня не испугает ни
грязь, ни пьяные мужики с дубьём, ни резня)».2 Точкой невозврата стало его
определение своего места в диапазоне политических теорий и практик, обсуж-даемых в трудах европейских философов и историков и в текущей, актуальной
прессе. Полагая свободу слова и конституцию всего лишь бесполезными «отвлечёнными правами», придуманными лицемерными западными либералами, далёкими от подлинной заботы о «благе народа», Чернышевский до конца
жизни не изменил своего мнения, что только революция может быть средством его достижения. Этот воинствующий приоритет никак не мог обещать
холостого, впустую, циклического вращения и возвращения цепочки плаваю-щих на поверхности, не имеющих релевантного аналитического значения, случайно-остроумных набоковских «тем». Всё было обусловлено одной, но
подлинной темой-целью – во чтобы то ни стало, любыми средствами, истово –
прорываться к достижению «блага народа», и она мощно, как в узкий тоннель, втягивала российскую историю в злую, целенаправленную спираль, до полного её раскручивания, с помощью рекомендованных «великим революционе-ром» «чрезвычайных мер» выстрелившей, в конце концов, и в самом деле –
революцией.
Если набоковское «упражнение в стрельбе» попробовать изобразить графически, то, целясь в «эстетику» Чернышевского, стрелок заведомо не мог попасть «в яблочко» этого, заряженного революцией, тира, поскольку там, в центре его, находилось «общее благо»; и только самый далёкий, внешний концен-трический круг – круг «эстетики» – мог насмешливо отозваться на эту пальбу
эхом базаровского: «Аркадий, не говори красиво!».
Барьер взаимонепонимания, взаимной слепоты – остался здесь непреодолимым. Чернышевский мечется: то он, «отстаивая общинное землевладение с
точки зрения большей лёгкости устройства на Руси ассоциаций … готов был
согласиться на освобождение крестьян без земли»,3 то, напротив, возмущается:
«Величина выкупной суммы! Малость надельной земли».4 И как же реагирует
на обсуждение этих важнейших, критических тогда вопросов русской жизни
1 Набоков В. Дар. С. 383; см. также: Долинин А. Там же. С. 313, 315.
2 Набоков В. Там же. С. 386; см. также: Долинин А. Там же. С. 322-323.
3 Набоков В. С. 405.
4 Набоков В. Там же. С. 406.
438
писатель Сирин, по России безысходно ностальгирующий? «Искры брызнули
из-под нашего пера на этой строке. Освобождение крестьян! Эпоха великих
реформ! В порыве яркого предчувствия…» – издевается он над неумеренными
восторгами двадцатилетнего, 1848 года, Чернышевского, щеголяющего, в своём дневнике, цитатой из крылатой латиницы: «Рождается новый порядок веков».1
Но не таков биограф, описывающий атмосферу тех лет, – он указывает
лишь на пошлые уличные приметы: «Дозволено курить на улицах. Можно не
брить бороды. При всяком музыкальном случае жарят увертюру из “Вильгельма
Теля”» – и так далее, в том же отрезвляюще-пародийном духе.2 Такое впечатление, что нас упоённо развлекает залихватский stand-up’ист. И в самом деле, если
кому-нибудь непонятен смысл происходившего в роковые 1840-е – 1850-е, то
вот он, напрямую писателем Сириным объяснённый: «Под этот шумок Россия
деятельно готовит материал для немудрёной, но сочной салтыковской сатиры»
– только и всего.3 То есть в реформах, выстраданных Александром II и его
окружением (в которое входил, среди прочих, и дед Набокова, Дмитрий Николаевич Набоков, с 1878 но 1885 год бывший министром юстиции), чуткий слух
внука своего деда, без преувеличения положившего на эти реформы «животы
своя», улавливает лишь какой-то «шумок», пригодный разве что для алхимической перегонки его в грубые поделки злободневной сатиры. Такое же, в
высшей степени специфическое для тех лет явление, как нигилизм, Набокову
представляется не более, нежели странной «новой ересью», и он с бездумной
лёгкостью удовлетворяется его поверхностно-оценочным определением в словаре Даля, не утруждая себя попыткой понять глубокие, но и очевидные, прямо-таки выходящие на поверхность социального разлома причины этого ментального феномена.
Всё это совсем не забавно и не оправдывает безудержно ёрнического то-на, каким ведётся повествование, учитывая, что речь идёт не о какой-то симу-ляции или моде на «либерализм», а о сознательных и подлинных попытках
проведения реформ, благотворных и необходимых русскому обществу, ока-завшемуся, однако, прискорбно к ним не готовым, – ни в «верхах», ни в «ни-зах», – не созревшим достаточно для цивилизованного общественного договора на основе разумного компромисса. Такие обнаружились нагромождения
социальных и ментальных препятствий и противоречий, что под их грузом
суждено было погибнуть всем, кто обретался тогда в Российской империи: властям предержащим, либеральной культурной элите, разнородной разно-1 Там же. С. 405.
2 Там же.
3 Там же.
439
чинной интеллигенции, просто рядовым мещанам и, наконец, крестьянству –
несчастному, малограмотному,
