Вошла служанка, необыкновенно красивая девочка-аланка лет тринадцати, начала расставлять на столе посуду. Боярин в который раз залюбовался её тонким, точёным лицом.
— Как тебя зовут? — по-алански спросил Фёдор. Девочка от неожиданности чуть не выронила кувшин.
— Нина, мой господин…
— Красивое у тебя имя, Нина.
Девочка несмело подняла глаза.
— Господин говорит по-алански?
— Есть такое, — улыбнулся в ответ Фёдор. — Скажи, Нина, как ты попала сюда?
Аланка вновь опустила глаза.
— Как все попадают, господин.
Боярин взял её за руку, усадил на скамью, сам сел напротив.
— Расскажи мне о себе, Нина. А потом я тебе. Возможно, нам обоим станет легче.
Девочка вновь подняла на странного русича большие чёрные глаза, опушённые длинными густыми ресницами. Пожилой мужчина с проседью в аккуратно подстриженной бороде смотрел совершенно серьёзно.
… В тот день Нина собирала хворост в лесу, далеко от родного селения, и не успела укрыться в древней родовой башне, возвышавшейся на горе. Слишком внезапно появился монгольский летучий отряд. Девочке накинули на шею жёсткий аркан из конского волоса и поволокли в село, где уже вовсю хозяйничали захватчики.
Слова текли и текли — слишком давно Нина не имела возможности поговорить с кем-то на родном языке. Не всё рассказала русскому господину Нина. Разве можно рассказать, каково это — стоять совершенно голой перед толпой незнакомых мужчин? Жадные руки щупают груди, раздвигают девичьи таинства, чтобы убедиться в непорочности… Как уже поняла девочка, именно непорочность и спасла её тогда. Начальник отряда, высокий вислоусый монгол, резким голосом приказал что-то, и Нину враз оставили в покое. Точнее, связали руки сзади шёлковым шнурком и привязали за ногу к столбу, чтобы не убежала. Женщин же монголы насиловали прямо на земле, скопом, после чего вспарывали им животы…
И древняя башня тоже не спасла от беспощадных пришельцев. Весь день враги развлекались в селении, выставив вокруг башни на холме густое оцепление, и хозяевам оставалось только глядеть, как пылают их оставленные жилища. Ночью же, укрывшись щитами, монголы навалили вокруг башни огромное количество хвороста и подожгли. Огонь полыхал до утра, хотя крики и детский плач изнутри стихли довольно скоро. Утром выгоревшие перекрытия обрушились, погребая внутри пустой коробки кости сгоревших заживо…
Потом был путь на чужбину. Здесь, в Сарай-Бату, монгольский военачальник продал свою двуногую добычу какому-то крючконосому мавру, торговцу невольниками. Снова жадные мужские руки, яростные споры на незнакомом языке, звон монет… Нине было уже всё равно.
Вот так она и оказалась здесь, на постоялом дворе. Хозяин не стал долее тянуть, и Нина рассталась наконец со своей невинностью — прямо на полу, на грязной кошме. Вечером она попробовала удавиться своим пояском, но оказалось, что за ней следили… На вторую же попытку сил уже не хватило.
Наверное, даже родному отцу Нина не рассказала бы больше. Почему, почему она рассказывает всё этому чужому, совершенно чужому человеку, проезжему постояльцу на грязном гостином дворе? Наверное, всё просто. Никто не знал тут аланского, и никому не нужна была её душа. Он первый спросил…
Нина окончила свою повесть, и только тут заметила — в глазах русского боярина блестят слёзы.
— Ты вот что, дочка… Мы тебя не оставим… Пётр Акерович, духовник наш, убережёт тебя от скверны дальнейшей…
Нина непонимающе глядела на него.
— А ты сам, господин?
Боярин помолчал.
— Если жив буду. Однако не хочу тебя обманывать, девонька — это вряд ли.
— … Вот он, Каракорум, княже.
Ярослав вглядывался в колоссальное скопище юрт и китайских фанз, раскинувшееся насколько хватало взгляда. В середине этого скопища возвышались изрядных размеров строения непривычной формы, с круто загнутыми вверх краями крыш.
— Это никак дворец?
— Точно. Дворец это самого хагана.
Проводник Евграфий даже в стременах привстал, разглядывая дорогу.
— Что-то не видно стражников таможенных… О, вон, легки на помине!
Ярослав Всеволодович усмехнулся в бороду. На Руси все города были ограждены стенами, и виру торговую брали в воротах. Здесь же можно было въехать в город с любой стороны, поэтому таможенники вынуждены были встречать караваны на подходе. И действительно, со стороны Харахорина скакало не менее дюжины всадников.
— Именем Повелителя! — осанистый чиновник в алых и зелёных шелках осадил тонконогого арабского скакуна. — Кто такие?
— Посольство великого князя всея Руси к Повелителю Вселенной Гуюк-хагану! — чётко произнёс толмач. Евграфий, тоже понимавший по-монгольски, даже крякнул одобрительно.
— Чем докажешь? Тамга, пайцза есть?
Князь Ярослав выехал вперёд, достал заветный ярлык. Чиновник всмотрелся, глаза его зло блеснули.
— Эйе! Фальшивый ярлык! Нет такого ярлыка! Ярлык от Гуюк-хана не такой! Тягчайшее преступление!
Выслушав перевод, Ярослав побледнел от гнева.
— Этот ярлык подлинный! Его вручил мне Бату-хан самолично!
Толмач заговорил, впечатывая слова. Выслушав, чиновник поджал губы.
— Ярлыки имеет право выдавать только сам хаган. Но ты прав, урус-нойон — это не твоя вина и не моё дело. Это дело самого хагана Гуюка. Проезжайте!
Начальник таможни кивнул своим, и вся банда унеслась прочь, к видневшейся невдалеке юрте, где и отдыхали стражи порядка в ожидании новых жертв. Ярослав проводил их глазами.
— Как тебе такое, княже? — подал голос ближний боярин Фёдор Ярунович.
— Война будет, — коротко ответил князь.
— … Ныне, и присно, и во веки веков!
Свечи горели перед развёрнутым киотом. Двое мужчин стояли на коленях, в одном исподнем. Напротив, митрополит Пётр был облачён в парадную рясу, которую надевал только по большим праздникам.
— Благословляю вас, чада мои, на подвиг, — закончил напутственную молитву Пётр Акерович.
Перекрестившись, боярин Фёдор и князь Михаил встали.
— Ну, причастились и исповедовались, владыко. Спать надо. Завтра будет трудный день.
Владыка Пётр медленно стягивал с себя одеяния. Свечи оплывали перед иконами.
Боярин Фёдор смотрел в окно.
— Не хочется спать. Завтра… выспимся.
Князь Михаил неловко улыбнулся.
— Ну давайте тогда поговорим, други.
Пётр Акерович, уже освободившийся от риз, сел напротив.
— Девчонку, что ты выкупил у магометанина, я не оставлю. В монастырь определю.
— Ино ладно, — улыбнулся боярин. — Зачтётся мне доброе дело, может быть.
