санями и взяли у него напрокат кучу кожухов с мохнатой меховой оторочкой, напоминающей овечье руно. Иво купил теплые войлочные галоши — надевать поверх сапог. Предстояло по меньшей мере десять часов пути, а с остановками и все двадцать.
Рано утром в половине четвертого перед гостиницей их ждали сани. Керосиновый фонарь, прикрепленный к левой оглобле, освещал пустынную улицу и выпавший за ночь снег. Мороз обжигал носоглотку. Завернувшись в кожухи, они уселись на сене, как на самом удобном диване. В темноте тронулись в путь. Бубенчики зазвенели.
И вот они в Григорове, на еврейском постоялом дворе. Иво уложил Ганеле на старом клеенчатом диване в ледяной комнате, где, кроме стульев, каких-то ящиков да паутины по углам, ничего не было, и укрыл ее кожухами. Ганеле заснула. А он сел с Андрием Двуйлом в пустой корчме пить бурую жидкость, которую здесь называли чаем. С улыбкой, но односложно он отклонял вопросы шинкарки в порыжелом парике: откуда господин едет? Господин — купец? Господин едет с Ганеле Шафар из Поляны? Время от времени он выходил взглянуть на лошадей, которые стояли во дворе, укрытые попонами, с заиндевевшими мордами, среди клочьев сена на снегу.
Уже давно не чувствовал он себя таким бодрым и свежим. Что за езда! Белая равнина, горы впереди, горы позади, солнце, вдруг появившееся утром и покрывшее равнину ослепительным блеском, лошади, мчащиеся по морозу, бубенчики, звенящие в ритм их топоту, руки возлюбленной, которые нелегко найти под горою кожухов, и в складках одежды — ощущение себя и тепла своих тел. И теперь, глядя на потолочные балки и единственный стол этой убогой корчмы, на женщину в парике, подкладывающую в печь длинные буковые поленья, глядя в окно на русинок, торопливо шагающих по снегу в бараньих полушубках, на бородатого еврея в высоких валенках, который вышел из лавочки напротив и, потерев руки, тотчас опять в ней исчез, вдыхая такой непривычный воздух, Иво был в восторге и с улыбкой мысленно твердил: «Гоголь, том первый». О том, что они всего в пяти часах езды от Поляны, он не думал.
Тихонько заглядывал он в соседнюю комнату. Там, разрумянившись от мороза, спокойно спала Ганеле.
«Какая прелестная! — думал он. — Кто когда видел такие чудные губы? Какое счастье, что я нашел вас… моя девочка!»
В пятом или шестом часу утра он встал перед ней навытяжку и, стукнув по-военному каблуками, доложил:
— Ваше высокоблагородие, государыня, самовар готов. Лошади поданы, ваше превосходительство!
Вместе с Андрием Двуйлом они поели в корчме яичницы, уже почерствевшего с пятницы бархеса и выпили чаю.
Корчмарка, желая завязать разговор с Ганеле, о чем-то спросила ее по-еврейски. Ганеле ответила неохотно, но Иво Караджич, хоть не понял ни слова, сказал насмешливо, слегка подражая ее интонации.
— Меня зовут Иво Караджич, я из Остравы, мне тридцать три года, я представитель фирмы эмалированной посуды «Дуб и Арнштейн»; я очень богат и еду в Поляну просить руки Ганеле Шафар.
Корчмарка засмеялась, немного задетая. Прежде чем они сели в сани и нашли в сене свои насиженные места, Иво Караджич с некоторой тревогой сунул руку за пазуху: цел ли бумажник?
Заметив это движение, Ганеле испугалась, так, что ей даже захватило дыхание: там были ее свидетельство о рождении и документ о совершеннолетии, полученные три недели тому назад…
Отдохнувшие лошади помчались по замерзшей дороге; равнина стала сужаться, и они въехали в горное ущелье. Вскоре горы сошлись очень тесно, их разделяли теперь только дорога да замерзшая у берегов речка.
Он опять погладил Ганелину руку под складками кожухов. Но рука была неподвижна.
Зимою солнце садится за полянские горы вскоре после трех, и они приехали в сумерки.
Возле первого дома у околицы Ганеле сказала:
— Давай остановимся здесь, Иво. У Буркала есть место для лошадей, а у нас в конюшне сложены дрова. И потом я не хочу, чтобы люди видели, кто приехал, а чужие бубенчики все в деревне заметят. А ходу отсюда до нас всего двадцать минут.
Она опять тяжело вздохнула.
Скинув с себя груду кожухов, они пошли. Ганеле отогнула воротник пальто. Они проходили мимо первой хаты.
— Это путешествие доставляло тебе такую радость, что мне не хотелось ее отравлять, — сказала она через минуту. — Я решила отложить разговор до приезда сюда. Сегодня ночью я много думала обо всем. Как ты захочешь, так и будет. Я пока еще не все понимаю, но кое-что за эти три месяца все-таки поняла. «Наверно, так должно быть», — сказала твоя мама. Вы с ней похожи, как две капли воды: никто из вас ни за что не уступит, потому что вам кажется — погибнет весь мир, если не будет по-вашему. Я между вами, и мне придется тяжелей всех. Не знаю, что произойдет. Наверно, меня уведут из дому, и ты меня здесь больше не увидишь. Есть немного мест, куда меня могут спрятать. Может быть, у Абрамовичей, может, у Каганов. Вряд ли в микве… Если не в Поляне, так только у сестер. Не забывай, что я первая. Того, что я делаю, в Поляне никогда не бывало. Я буду сопротивляться лишь поскольку это будет необходимо. Ты легко нашел бы меня, но не ищи: этим ты создашь мне только лишние затруднения. И самое главное: не подымай переполоха, пусть все идет своим чередом. Я сама к тебе вернусь. Завтра, через неделю, через год. Хоть босая. Деньги на дорогу у меня спрятаны.
Они были возле дома Фукса. Мерзлая земля звенела под ногами. Пошел мелкий снег.
— Часто я в Остраве думала: неужели все, что мы сейчас затеваем, напрасно? Ведь надежды так мало, в сущности — никакой. И не лучше ли было просто написать им о нашем браке?.. Но нет, так лучше. Надо расстаться. Полагаются похороны. Только б они не были слишком шумные.
Они шли мимо ворот Каца. Смеркалось. И если Ганеле думала, представляя себе этот момент, что у нее будет колотиться сердце, — она ошиблась. Она даже не обратила внимания, где они.
Вот они подошли к дому Шафара. Большому, обветшалому, вырисовывающемуся в вечерних сумерках среди снегопада. Дедушкин дом!
Она не сказала ему об этом, даже когда они оказались перед самым домом. Только остановилась и судорожно сжала его руку.
— Любимый мой, не оставляй меня!
Не по ее спокойному голосу, а по нежному слову, с которым она впервые обратилась к нему, он понял всю ее тоску. А она уже взбежала на галерею по трем старым мельничным жерновам, служившим ступеньками, и решительно открыла дверь на кухню.
Иво Караджич
