на репутацию его соперника. При воспоминании о гнусном намеке на Дженни, повредившем ему больше, чем все клеветнические выпады Джо, у Дэвида сжалось сердце. На миг представилась ему Дженни в гробу. И он ощутил прилив жалости и тоски по ней – старое, знакомое чувство, теперь еще более сильное и прочное.
Всей душой он жаждал победы, доказательства, что в людях добро торжествует над злом. Его обвиняли в том, что он проповедует революцию. Но единственный переворот, которого он желал, был переворот в человеке, переход от низости, жестокости, себялюбия к верности и благородству, на который способно человеческое сердце. Без этого всякий другой переворот бесполезен.
Около шести часов Дэвид отправился навестить Гарри Огля и, медленно проходя по Каупен-стрит, заметил издали человека, шедшего ему навстречу по Фрихолд-стрит, – это был Артур Баррас. Когда они сошлись, Дэвид устремил глаза в пространство, решив, что Артур, может быть, не захочет его узнать. Но Артур остановился.
– Я ходил голосовать за вас, – сказал он отрывисто. Голос его звучал невыразительно, сухо; лицо, изжелта-бледное, временами подергивалось. От него несло спиртом.
– Очень вам признателен, Артур, – ответил Дэвид.
Оба постояли молча.
– Я днем был занят внизу, в шахте. Но когда поднялся наверх, вдруг вспомнил, что сегодня выборы.
В глазах Дэвида светились жалость и волнение. Он сказал смущенно:
– Я никак не мог рассчитывать на вашу поддержку, Артур.
– Отчего же? – возразил Артур. – Я теперь никто, не красный и не голубой[19], никакой. – И с неожиданной горечью добавил: – Да и какое это имеет значение?
Новая пауза, во время которой только что произнесенные слова, казалось, дошли до сознания Артура. Он беспомощно поглядел на Дэвида.
– Странно, не правда ли, кончить так, как я? – сказал он, равнодушно кивнул, отвернулся и пошел дальше.
Дэвид продолжал свой путь к дому Огля, глубоко взволнованный и расстроенный этой встречей, во время которой так немного было сказано и так много подразумевалось. Эта встреча была как бы предостережением, напоминанием о том, как ужасно может быть поражение. Мечты Артура были разбиты. Он вышел из жизни, стушевался, и каждая жилка в нем вопила: «Я довольно страдал. Не хочу больше страдать!» Битва кончилась, огонь догорал. С этими мыслями Дэвид, вздохнув, вошел в домик Гарри.
Он провел вечер с Гарри, который чувствовал себя значительно лучше и был в отличном настроении. Хотя мысли обоих были заняты выборами, они мало говорили о них. Впрочем, Гарри со своей обычной мягкой серьезностью предсказывал победу, – ничего иного он себе и представить не мог. После ужина они чуть не до одиннадцати часов играли в криббедж. Гарри был большим любителем этой игры. Но глаза Дэвида все время невольно обращались к часам. Теперь, когда скоро должен был стать известен результат, он испытывал нестерпимое напряжение. Дважды он заговаривал о том, что ему пора идти, что подсчет в муниципалитете уже, должно быть, начался. Но Огль, вероятно понимая беспокойство Дэвида, настаивал, чтобы он еще посидел немного. Результаты будут оглашены не раньше двух часов ночи. А до тех пор здесь к его услугам и огонь в камине, и уютное кресло.
И Дэвид покорился, обуздав свое нетерпение. Но в самом начале второго он наконец поднялся. Перед уходом Гарри пожал ему руку:
– Так как я не могу быть там, то хочу сейчас тебя поздравить. Обидно, что я не увижу физиономии Гоулена в ту минуту, когда он узнает, что ты его победил.
Ночь наступила тихая, ярко светил молодой месяц. Подходя к зданию муниципалитета, Дэвид удивился при виде толпы народа на улице. С некоторым трудом удалось ему пробраться к подъезду. Но в конце концов он попал внутрь и разыскал в кулуарах Вилсона. В зале заседаний происходил открытый подсчет. Вилсон с загадочной миной отодвинулся, давая Дэвиду место рядом. У него был утомленный вид.
– Еще полчаса – и узнаем результат.
Кулуары постепенно наполнялись публикой. Через некоторое время на улице медленно загудел автомобиль. И спустя минуту вошел Гоулен со всей свитой: здесь были Снэг – его агент, Ремедж, Конноли, Восток, несколько тайнкаслских соратников Джо и, ради такого торжественного случая, сам Джим Моусон собственной персоной.
На Джо было пальто с каракулевым воротником, распахнутое так, что виден был смокинг. Его сытое лицо было немного красно. Он сегодня допоздна засиделся за обедом со своими приятелями, а после обеда они пили старое бренди и курили сигары. Джо важно прошел в кулуары через толпу, расступавшуюся перед ним. Перед дверью в зал, где происходил подсчет, он остановился, спиной к Дэвиду, и тотчас же его окружили сторонники. В этой группе слышались громкий хохот и болтовня.
Десять минут спустя старый Раттер, секретарь и архивариус муниципалитета, вышел из зала с бумажкой в руке. Сразу же наступила тишина. У Раттера был невероятно важный вид, при этом он улыбался. Когда Дэвид увидел улыбку Раттера, сердце у него ёкнуло и куда-то покатилось. Не переставая улыбаться, Раттер поверх очков в золотой оправе оглядывал набитую людьми комнату, затем все с тем же важным видом выкликнул имена двух кандидатов.
Немедленно группа Джо хлынула за Раттером через раскрытую настежь двустворчатую дверь. Вилсон встал.
– Идем, – позвал он Дэвида. И в голосе его звучала тревожная нотка.
Поднялся и Дэвид и вслед за другими протиснулся в зал совета. Здесь не соблюдали никакого порядка, никакого старшинства, всех захватил порыв несдержанного возбуждения.
– Позвольте, джентльмены, позвольте! – твердил, не переставая, Раттер. – Дайте же пройти кандидатам!
Вверх по знакомой железной лестнице, через маленькую комнату комиссии и наконец на балкон. Прохладный ночной воздух был так приятен после духоты и яркого света внутри. Внизу под балконом – огромное скопление народа, вся улица перед муниципалитетом запружена. Бледный молодой месяц плыл в вышине над копрами «Нептуна» и осыпал море серебряной чешуей. Ропот ожидания поднимался из стоявшей внизу толпы.
Балкон был битком набит. Дэвида вытолкнули вперед, в крайний угол. Рядом с ним оказался Ремедж, оттертый в давке от Гоулена. Толстый мясник уставился на Дэвида, его большие руки судорожно сжимались, глубоко посаженные глаза под седыми кустиками бровей сверкали злобой. На лице его было написано откровенное желание увидеть Дэвида посрамленным.
Раттер с бумагой в руке вышел на середину балкона, обратясь лицом к притихшей толпе. Мгновение немой наэлектризованной тишины. Еще никогда в жизни Дэвид не переживал такой мучительной, такой волнующей минуты. Сердце его бешено колотилось. Прозвучал громкий, резкий голос Раттера:
– Мистер Джозеф Гоулен – 8852 голоса. Мистер Дэвид Фенвик – 7490 голосов.
Раздались громкие крики. Первым заорал Ремедж: «Ура! Ура!» Он ревел, как
