свои силы, всю закалку, весь опыт политического деятеля. Но чем энергичнее он боролся, тем искуснее Джо парировал и наносил удары. Перекрестные вопросы, которыми с самого начала перебивались речи Дэвида, теперь стали просто беспощадны. С обычными помехами он умел справляться и даже часто обращал их себе на пользу, но эта травля была чем-то из ряда вон выходящим. Она велась шайкой тайнкаслских хулиганов, которые появлялись на каждом митинге под предводительством Пита Беннона, бывшего боксера среднего веса с верфи Мальмо, всегда готового полезть в драку. Открытые сражения происходили редко. Как правило, все уличные митинги, на которых выступал Дэвид, прерывались дикими скандалами. Вилсон в ярости обращался в полицию, требуя охраны от хулиганов. Но его протесты выслушивались весьма апатично.
– Это нас не касается, – нагло заявил ему Роддэм. – Этот Беннон к нам никакого отношения не имеет. Ваши оборванцы-распорядители сами могут наводить порядок.
«Честная» кампания продолжалась, избирая теперь уже более щекотливые пути. В следующий вторник, утром, Дэвид по дороге в штаб избирательной комиссии увидел в конце переулка Лам-лейн грубо намалеванную на белой стене надпись: «Спросите Фенвика насчет его жены!»
Дэвид побледнел и сделал шаг вперед, словно порываясь стереть эту недостойную надпись. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно! Надпись кричала на весь город, на каждой сколько-нибудь заметной стене, на каждом выступе дома, даже на запасных железнодорожных путях лезли в глаза эти грубые слова, на которые ничего нельзя было ответить. В каком-то дурмане муки и ужаса Дэвид прошел Лам-стрит и вошел в помещение комитета, Вилсон и Гарри Огль ожидали его. Оба видели надпись. Огль от негодования переменился в лице.
– Нет, это уж слишком, Дэвид, – простонал он. – Это слишком гнусно. Мы должны пойти к нему… заявить протест.
– Он будет отрицать свое участие, – возразил Дэвид металлическим голосом. – Ему ничто не доставит такого удовольствия, как то, что мы придем к нему жаловаться.
– Ну тогда, клянусь богом, мы сами сумеем за себя постоять! – сказал Гарри запальчиво. – У меня найдется что сказать о нем, когда я буду выступать за тебя сегодня вечером на «Снуке».
– Не надо, Гарри, – покачал головой Дэвид с внезапной решимостью. – Я не хочу ничего делать из мести.
В последнее время это организованное преследование не вызывало в нем ни гнева, ни ненависти, лишь усиленную душевную работу. В этой внутренней работе он видел подлинное оправдание жизни человека, независимо от его верований. Чистота побуждений – вот единственное мерило для оценки людей. Остальное не имеет значения. И острое сознание своей цели не оставляло места злобе или ненависти.
Но Гарри Огль чувствовал иначе. Гарри пылал негодованием, его простая душа требовала честности в борьбе или по крайней мере простой справедливости – меры за меру. И в этот же вечер, в восемь часов, на «Снуке», когда он один проводил под открытым небом собрание сторонников Дэвида, Гарри, не выдержав, стал критиковать тактику Джо. Дэвид в это время был в конце Хедли-роуд, в новом квартале шахтеров, и домой приехал поздно.
Ночь была темная и ветреная. Несколько раз какой-нибудь звук снаружи заставлял Дэвида поднимать голову и настораживаться, так как он ожидал, что Гарри забежит, чтобы рассказать, как прошел митинг на «Снуке». В десять часов он встал и пошел запирать входную дверь. И тогда только в переднюю ввалился Гарри с бледным, окровавленным лицом, в полуобморочном состоянии. Из глубокой раны над глазом обильно лилась кровь.
Лежа навзничь на кушетке с холодным компрессом на зияющей ране, пока посланный Дэвидом Джо Кинч мчался за доктором Скоттом, Гарри рассказывал прерывающимся голосом:
– Когда мы шли обратно через «Снук», они напали на нас, Дэви, – Беннон и его хулиганы. Я обмолвился на митинге словечком насчет того, что Гоулен эксплуатирует своих рабочих и что он занимается изготовлением военных самолетов и снарядов… Я бы сумел им дать отпор, но у одного из них был обломок свинцовой трубы… – Гарри слабо усмехнулся и лишился чувств.
Гарри наложили на голове десять швов, отвезли домой и уложили в постель.
Джо, разумеется, пылал праведным гневом. Возможно ли, чтобы такие вещи происходили на британской земле! С трибуны муниципалитета он громил красных дьяволов, этих большевиков, которые доходят даже до того, что нападают на собственных вождей. Он посылал Гарри Оглю выражения соболезнования. Трогательная заботливость Джо усиленно рекламировалась, его наиболее великодушные тирады дословно приводились в газетах. Словом, случай этот был Джо весьма на руку.
Между тем для Дэвида утрата поддержки Гарри была серьезным ударом. Гарри, человек уважаемый, пользовался доверием в кругу осторожных обывателей Слискейла, а теперь люди пожилые, обманутые слухами и немного устрашенные, перестали посещать собрания, созываемые Дэвидом. К тому же то был момент, когда охвативший всю страну порыв истерической враждебности к лейбористам достиг кульминационной точки. В народе сеяли панику, исступленно предсказывая финансовый кризис. Рабочий, которому платили пачками ничего не стоящих бумажек, в отчаянной погоне за куском хлеба рисовал себе безумные картины. Люди были далеки от того, чтобы считать нависшую над ними катастрофу следствием существующей экономической системы, и все сваливали на лейбористов. «Не дадим забрать наши деньги!» – был всеобщий клич. «Спасение в деньгах. Сохранить наши деньги во что бы то ни стало, сберечь их, эти священные деньги!.. Деньги!»
С почти нечеловеческим упорством Дэвид ринулся в последнюю борьбу. 26 октября он объезжал город на старой грузовой машине, помнившей еще его первый успех. Весь день он провел на воздухе, время от времени съедая что-нибудь на скорую руку. Он произносил речи до тех пор, пока почти не лишился голоса. В одиннадцать часов, по окончании митинга при смоляных факелах перед клубом шахтеров, он возвратился домой на Лам-лейн и в полном изнеможении бросился на кровать. Уснул сразу. На следующий день предстояли выборы.
Первые известия говорили, что подача голосов идет медленно. Все утро до полудня Дэвид оставался дома. Он сделал, что было в его силах. Сейчас он ничего уже сделать не мог. Он сознательно не хотел думать о результатах, предугадывать тот приговор, который вынесет ему его собственный класс. Но в глубине его души надежда боролась со страхом. В Слискейле всегда обеспечена победа его партии, этому оплоту горняков. Рабочие знают, что он, Дэвид, всегда стоял за них. Не его вина, что он потерпел неудачу. Несомненно, они снова дадут ему возможность работать и бороться за них в дальнейшем. Он не закрывал глаза на преимущества Гоулена, на стратегические выгоды его положения как владельца «Нептуна». Он понимал, что бессовестные приемы Джо должны были расколоть объединенную массу рабочих, бросить тень сомнения и подозрения
