У входа на мост вдруг начала расти кипящая, плюющая брызгами волна.
Стена из щитов подалась назад, уплотнилась.
Волна сорвалась с места.
Зеваки по обе стороны канала с криками бросились врассыпную.
Магия хлынула на мост, превращая солдат в кровавые струи и разлетающиеся в стороны лоскуты мяса. Один удар сердца, и вал двинулся дальше, жадно глотая разбегающихся горожан.
Трулл наблюдал, как вода била в ближние здания, сносила ворота, врывалась в разбитые окна. Столько криков…
– Хватит! – Рулад подскочил к Ханнану Мосагу, заставив его опустить обезображенные, узловатые руки.
Колдовство улетучилось, оставив на мосту груды костей, отполированных щитов и доспехов. Из разоренных домов не доносилось ни звука. Ханнан Мосаг обмяк; Трулл только сейчас заметил, каким уродливым стало тело мага под мехами.
Император неожиданно хихикнул.
– Как жаден твой тайный бог, Ханнан Моссаг!
Какой еще тайный бог?.. Трулл и Фир переглянулись.
– Братья! – воскликнул император, взмахнув мечом. – За мной, к Вечному дому! Захватим трон! Нас никто не остановит! А если попробуют, сдерем мясо с их костей! Пусть им будет очень больно. Пусть помучаются. Братья, мы объявляем сегодняшний день днем страдания! – Рулад, казалось, находил в этом слове особую сладость. – Нас никто не остановит! Вперед, за вашим государем!
Он так изменился… Мы его потеряли. И все – из-за предательства раба…
Старая, разбитая мостовая вела через ворота в заросший двор. От скрюченных костлявых веток наклонившихся деревьев вверх валил то ли пар, то ли дым. Кругом не было ни души. Слуга так и не появился из-за угла.
– Ну что ж… – пробормотал Поклявшийся, извлекая меч. – Придется самому…
Гвардеец подошел к воротам и ступил на извилистую мощеную тропу. Прямо перед ним стояла приземистая квадратная башня – покрытая пятнами, кособокая, мертвая. С левой стороны слышались звуки трущихся друг о друга камней, ломающихся сучьев и подземных ударов, от которых вздрагивала земля под ногами. Ага, значит, нам туда.
Стальные Прутья вошел во двор.
Он обогнул грязный могильник, перешагнул через поваленное дерево и остановился в десяти шагах от погребальной насыпи, некогда массивной, а теперь – раскопанной и курящейся. Выбрасывая наружу потоки жидкой грязи, из нее вылезли пять гигантских фигур. Почерневшая от торфа плоть, испятнанная следами древесных корней кожа, клоки рыжих, как медь, волос. Каждый великан откопал и вытащил двуручный меч из черного полированного дерева.
Пятеро завели унылый напев.
Стальные Прутья крякнул. Тартено-тоблакаи. Худовы фенны. С ними не соскучишься.
Один из пяти воинов повернулся на звук и уставился на Поклявшегося черными мутными глазами. Пение оборвалось.
– Тот самый ребенок, братья мои, – проговорил он.
– Который разговаривал с нами сквозь землю?
– Не знаю. А что, есть другие?
– Этот не станет помогать. Мы ему угрожали жестокой смертью.
– Тогда давайте…
Тоблакай не успел закончить – Стальные Прутья ринулся вперед.
Взревев, тоблакай махнул деревянным мечом. Поклявшийся чуть опустил острие, сделал им круговое движение и направил его поверх мощной кисти противника. Лезвие вспороло толстую кожу, полоснув по твердым, как дерево, мышцам.
Громадная тень упала на Поклявшегося справа. Он, однако, ушел еще дальше вперед, поднырнув под задранной рукой первого тоблакая, и моментально развернулся. Второй нападающий врезался в товарища. Стальные Прутья высвободил меч и ткнул им снизу вверх, целясь в мягкую кожу под нижней челюстью. Гигант успел дернуть головой, и острие меча проткнуло ему правый глаз, из которого хлынула струя жидкости – похоже, болотной воды.
Великан издал вопль.
Стальные Прутья перебежал через разрытый могильник. Остальные тоблакаи неуклюже повернулись к нему лицом; от противника их отделяли кучи валунов, скользкая грязь и выдранные корни.
Зато Стальные Прутья стоял на ровной земле.
Раненый тоблакай, зажимая глаз рукой, по которой сочилась черная кровь, отступил назад.
Остальные четверо зловеще рассредоточились.
Атаковать в обход могильника им было далеко, а через него, не имея твердой опоры под ногами, неудобно.
– Ты обидел нашего брата, – укоризненно сказал один из них.
– Я еще не закончил, – пообещал Стальные Прутья.
– Обижать богов нехорошо.
Богов?
– Мы – серегалы, – объявил главный тоблакай. – До того, как ты оскорбил нас, ты мог бы попросить о пощаде. Стать на колени и поклониться. Возможно, мы бы тебя не тронули. Теперь – поздно.
– Пожалуй, так, – согласился Поклявшийся.
– И это все, что ты можешь сказать?
Тот пожал плечами.
– Больше ничего не приходит в голову.
– Ты, однако, хмуришься. Из-за чего?
– Одного бога я сегодня уже прикончил. Если бы я знал, что объявлен день истребления богов, прибежал бы пораньше.
Пятеро исполинов замолчали, потом первый сказал:
– Какого бога ты сегодня убил, чужак?
– Бога-стаю.
Крайний справа прошипел:
– Это те, что удрали от нас. Шустрые такие.
– Были, – поправил Стальные Прутья. – Я оказался шустрее.
– Д’иверы…
– Да. Всех шестерых уложил. А вас только пять.
– Надо с ним поосторожнее, – сказал первый тоблакай братьям.
– Мы на свободе, – прорычал одноглазый. – Надо убить врага, если не хотим ее потерять.
– Точно. Какой еще нужен повод?
Тоблакаи двинулись вперед.
Стальные Прутья незаметно вздохнул. По крайней мере, удалось заставить их понервничать. Это позволит продержаться чуть дольше. Он напомнил самому себе, что бывал в переделках похуже.
Ой ли? Кого я пытаюсь обмануть?
Поклявшийся встал понадежнее, балансируя на носках, готовясь к последнему решающему танцу.
И тут подоспела помощь.
Помощь… Толстый лысый коротышка. Худ с ним, главное – продержаться как можно дольше – кто их знает, может быть, выдохнутся и подохнут.
– Гляди-ка, – плаксиво сказал один из тоблакаев. – Он еще и улыбается.
Незримые бури бушевали на улицах города. Голова Бугга раскалывалась от хаоса безвластия и столкновения жестоких воль. Он все еще чувствовал бессильную ярость древнего бога, пойманного в ледяную ловушку под Отстойным озером. Седа сделал свою работу на славу, лед постепенно становился все толще, непроницаемым панцирем смыкаясь вокруг существа в каверне. Демон будет полностью закован в лед еще до заката; невыносимый холод проникнет сквозь поры, лишит его всякого чувства и, наконец, самой жизни.
