— Заходи внутрь, в ризницу. Там ты сможешь переодеться. Этот не подходящий тебе по размеру пиджак охранника — отличная цель для снайперов.
— Приятно снова поговорить с кем-то на нашем языке, — сказал Карлос, следуя за ним внутрь маленькой церкви и закрывая за собой дверь. — Я твой должник, Энрике, — добавил он, окинув взглядом пустые ряды скамеек и мягкие огни на алтаре, поблескивавшем золоченым распятием.
— Ты уже больше тридцати лет мой должник, Рамирес, и я об этом ничуть не жалею, — тихо засмеялся солдат. Они прошли в правое крыло и вниз к ризничей.
— Тогда ты, наверное, не поддерживаешь контакт со своими родственниками в Баракоа. Родные братья и сестры самого Фиделя и наполовину так хорошо не живут.
— Как и сам сумасшедший Фидель, но ему нет до этого дела. Говорят, теперь он стал чаще мыться — думаю, это уже прогресс. Однако ты говоришь о моей семье в Баракоа; а как насчет меня , мой дорогой международный киллер? Никаких яхт, никакого почета, как тебе не стыдно! Если бы я тебя тогда вовремя не предупредил, тебя казнили бы здесь, в этом самом комплексе, тридцать три года назад. Если подумать, за стенами этой идиотской игрушечной церкви на Прадо, то, что ты убежал, было правильно. Переодетый в священника, фигуру, которая вечно смущает русских, как и большинство других.
— Разве ты хоть в чем-нибудь нуждался с тех пор, как я обустроился? — они вошли в небольшую панельную комнату, где, предположительно, прелаты должны были готовиться к службам. — Отказал я тебе хоть раз? — добавил Карлос, поставив тяжелую сумку на пол.
— Да я шучу, конечно, — возразил Энрике, дружелюбно улыбаясь и глядя на Шакала. — Куда девалось твое здоровое чувство юмора, мой старый злополучный друг?
— Мне сейчас не до него.
— Охотно верю. И, честно говоря, ты всегда был весьма щедр по отношению к моей семье на Кубе, и я благодарен тебе. Мои родители дожили свои дни в мире и комфорте, несколько в смущении, правда, но куда лучше всех, кого они знали… Это все было безумием. Революционеры, выброшенные их собственными революционными предводителями.
— Вы были угрозой для Кастро, как и Че. Теперь это в прошлом.
— Многое осталось в прошлом, — согласился Энрике, разглядывая Карлоса. — Ты сильно постарел, Рамирес. Где те пышные темные волосы и красивое волевое лицо с ясными глазами?
— Не будем об этом.
— Хорошо. Я толстею, ты худеешь; это говорит мне кое о чем. Насколько серьезно ты ранен?
— Я достаточно хорошо могу двигаться для того, что намерен провернуть — что я должен провернуть.
— Рамирес, что еще тебе нужно? — спросил вдруг ряженый солдат. — Он мертв! Москва утверждает, что это они убили его, но когда ты мне позвонил, я понял, что это сделал ты, ты убил его. Джейсона Борна больше нет! Твой враг покинул этот мир. У тебя явно проблемы со здоровьем; вернись в Париж и подлечись. Я выведу тебя наружу так же, как провел внутрь. Мы пойдем во «Францию», и я расчищу дорогу. Ты будешь курьером от коменданта «Испании» и «Португалии», который должен лично передать конфиденциальное послание на площадь Дзержинского. Такое здесь регулярно бывает; никто никому здесь не доверяет, особенно своим собственным воротам. Тебе даже не придется рисковать и убивать ни одного охранника.
— Нет! Я должен преподать урок.
— Тогда позволь мне сказать это по-другому. Когда ты позвонил с экстренными кодами, я сделал, что ты велел, потому что ты исполнил свои обязательства ко мне, обязательства, которые начались тридцать три года назад. Но сейчас есть другой риск — риски , если быть точным, — и я не уверен, что горю желанием пойти на них.
— Ты это говоришь мне? — вскричал Шакал, снимая пиджак мертвого охранника, под которым обнаружились туго затянутые чистые белые бинты без капли крови, державшие его правое плечо.
— Перестань ломать комедию, — мягко сказал Энрике. — Мы знали друг друга еще до того. Я обращаюсь к молодому революционеру, за которым вышел из Кубы с титаном мысли по имени Санчес… Как у него дела, кстати? Фидель по-настоящему боялся его.
— Вполне неплохо, — ответил Карлос невыразительно. — Но мы перенесли «Сердце солдата».
— Он по-прежнему увлекается своими садами — его английскими садами?
— Да.
— Мне кажется, ему надо было стать пейзажистом или цветоводом. А я мог бы стать отличным агрокультурным инженером, агрономом, как их называют — именно так мы с Санчесом и встретились, ты знаешь… Мелодраматические политики изменили наши жизни, не так ли?
— Политические преступления изменили их. Фашисты повсюду изменяли их.
— И теперь мы хотим быть, как фашисты, а они хотят взять все не самое ужасное от нас, коммунистов, и прикормить немного деньгами — что вообще-то не работает, но идея хорошая.
— Какое отношение это имеет ко мне — твоему монсеньеру?
— Лошадиный навоз, Рамирес. Как тебе, возможно, известно, моя русская жена умерла несколько лет назад, и у меня осталось трое детей в Московском университете. Если бы не моя должность, они бы туда не попали, а я хочу, чтобы они там учились. Они станут учеными, докторами… Видишь ли, это и есть риски, о которых ты меня просишь. Я прикрывал тебя до этого момента — и ты заслужил этот момент — но, пожалуй, не больше. Через несколько месяцев я уйду на пенсию, и в знак благодарности за долгие годы службы в южной Европе и Средиземноморье мне предоставят отличную дачу на Белом море, где меня будут навещать мои дети. Я не хочу неоправданно рисковать предстоящей мне жизнью. Так что будь добр, объясни, что тебе нужно, и я скажу тебе, будешь ли ты один или нет… Повторяю, твое проникновение сюда не может привести ко мне, и, как я уже сказал, это ты заслужил, но далее… Это то место, где я могу быть вынужден остановиться.
— Понимаю, — сказал Карлос, подойдя к портфелю, который Энрике положил на стол.
— Надеюсь. На протяжении долгих лет ты был добр к моей семье, как не смог бы я, но тогда я служил тебе как мог хорошо. Я связал тебя с Родченко, дал тебе имена из министерств, где процветали слухи — слухи, которые Родченко лично расследовал для тебя. Так что, мой революционный товарищ, я тоже не сидел для тебя сложа руки. Однако теперь все по-другому; мы уже не молодые горячие парни, ищущие причины, потому что мы утратили жажду к причинам — ты намного раньше меня, конечно.
— Моя причина неизменна, — резко перебил Шакал. — Это я и все, кто мне служит.
— Я служил тебе…
— Ты уже сказал об этом, как и о моей щедрости к тебе и твоей семье. И теперь, когда я здесь, ты хочешь знать, заслуживаю ли я дальнейшей помощи, верно?
— Мне ведь надо защитить себя. Зачем ты здесь?
— Я сказал тебе. Чтобы преподать урок, чтобы оставить послание.
— Это одно и то же?
— Да. — Карлос открыл портфель; в нем была грубая рубашка, португальская рыбацкая кепка, соответствующие брюки с веревкой вместо ремня и заплечный холстинный рюкзак моряка. — Почему именно эта? — спросил он.
