По иронии судьбы именно Наполеон пострадал больше всего от побед, одержанных им же самим над Блюхером. После боя при Ла-Ротьере Наполеон очень неохотно предоставил А. Коленкуру неограниченные полномочия для принятия условий мира, которые предлагались союзниками. 5 февраля французскому министру иностранных дел было сказано: «Его Величество дает вам карт-бланш на доведение переговоров до счастливого конца, спасение столицы и избежание сражения, на которое возлагались бы последние надежды народа». Коленкур пришел в замешательство от подобных инструкций и попросил разъяснений, поинтересовавшись, следовало ли ему уступить всем требованиям коалиции, или у него еще было время для переговоров. Не успев ответить, Наполеон нанес поражение Блюхеру, и его тон совершенно изменился[838].
17 февраля он отменил неограниченные полномочия Коленкура и снабдил его инструкциями, согласно которым тот не должен был соглашаться на меньшее, чем так называемые франкфуртские условия, т. е. возвращение Франции в естественные границы. Наполеон объяснял свою позицию тем, что ранее был готов принять условия союзников потому, что не хотел рисковать и ставить все в зависимость от исхода сражения. Поскольку он все-таки рискнул и захватил более 30 тыс. военнопленных, ситуация изменилась кардинальным образом. Он разбил Силезскую армию и направлялся в сторону армии Шварценберга, чтобы уничтожить ее прежде, чем она сможет бежать, выйдя за пределы Франции. Четыре дня спустя Наполеон написал надменное письмо Францу I, в котором заявлял, что никогда не согласится на условие меньшее, чем естественные границы Франции. Он добавлял, что даже если союзники смогут навязать ему границы 1792 г., столь унизительный мир не может быть продолжительным. В письме к своему брату Жозефу Наполеон выражался еще более откровенно: «Если бы я согласился на исторические границы, два года спустя я бы снова взялся за оружие и сказал бы народу, что тогда я подписал не мир, а вынужденную капитуляцию». На самом деле пьянящий запах победы заставлял Наполеона стремиться даже к большему, чем естественные границы Франции. Эжену Богарне он писал, что Франция в состоянии закрепиться в Италии. Слова и действия Наполеона в те дни непосредственно играли на руку Александру I и служили подтверждением всего того, что российский император ранее говорил своим союзникам. Правда, в какой-то мере и французский, и российский правители следовали одной и той же стратегии, позволяя ситуации на полях сражений определять характер мирного урегулирования. Но Александр I придерживался более реалистического взгляда на истинное соотношение военных сил и вероятный исход кампании. Главным образом он чувствовал границы возможного, умел достигать компромисса и гораздо более тонко ощущал взаимосвязь между дипломатией и военными действиями[839]. Однако ничто из вышеперечисленного не было известно союзникам в середине февраля 1814 г., когда их общее дело пришло в полнейший упадок. Нанеся поражения Блюхеру, Наполеон устремился на юг, желая разобраться с Шварценбергом. Это был тот старый добрый Наполеон, чьи скорость и отвага ошеломляли его противников, а не тот военачальник, каковым он являлся в 1812–1813 гг. и который был склонен полагаться на численное превосходство живой силы и массированный огонь сконцентрированной артиллерии. Несомненно, он был слишком быстр для Шварценберга. Главные силы коалиционной армии пробирались вперед вдоль Сены, то и дело используя дневное время для отдыха с целью восстановления сил. При всем при этом армия Шварценберга 16 февраля находилась на расстоянии трех — четырех дней пути от Парижа. Каждый из четырех армейских корпусов первой линии (австрийцы Ф. Бианки, вюртембержцы, баварцы, русские П.X. Витгенштейна) шел по отдельной дороге. Однако четыре колонны находились на расстоянии порядка 50 км, а грязь, излучины р. Сены и плохое состояние проселочных дорог делали поперечные коммуникации очень медленными, как то и предсказывал Кнезебек. Шварценберг полагал, что, лишь двигаясь этим путем, его армия может дойти до цели и найти себе пропитание, но подобное положение делало армию коалиции очень уязвимой для концентрированной атаки противника. Русские и австрийские резервы все еще находились южнее Сены. Еще хуже было то, что Витгенштейну настолько надоела медлительность Шварценберга, что он продвинулся вперед в одиночку и еще больше изолировал себя на правом фланге коалиционных сил. В частности, 4 тыс. человек из его авангарда под командованием П.П. Палена были высланы вперед к Мармону и оказывались совершенно незащищенными, о чем и предостерегали Пален и Александр I[840].
Прежде чем П.X. Витгенштейн успел ответить, Наполеон внезапного атаковал утром 17 февраля. П.П. Пален был хорошим арьергардным командиром, но со своими 4 тыс. солдат он не имел шансов против подавляющего перевеса противника. Русской кавалерии удалось уйти, но почти все пехотинцы были убиты или захвачены в плен. В их числе были, например, 338 бойцов Эстляндского пехотного полка, из которых к вечеру 17 февраля в строю осталось лишь 3 офицера и 69 солдат. Полк очень храбро сражался под началом Витгенштейна в 1812 г., а затем в битвах под Кульмом и Лейпцигом в 1813 г. Справедливости ради стоит сказать, что Витгенштейн взял всю ответственность за поражение на себя и полностью оправдал Палена, однако джентльменское поведение генерала было слабым утешением для солдат Эстляндского пехотного полка, которые заслуживали лучшей участи. Последующее наступление Наполеона отбросило всю коалиционную армию обратно за Сену. К.Ф. Шварценберг думал только о том, как бы отступить на юго-запад в направлении Труа и Бар-сюр-Об и оказаться в безопасности. Ему это удалось отчасти благодаря неожиданной перемене погоды: похолодало, земля замерзла, и отступавшие колонны коалиции смогли сойти с дороги и двинуться через сельскую местность[841].
Военные неудачи, постигшие союзников в середине февраля, неизбежно усилили существующую между ними напряженность. Александр I и Фридрих-Вильгельм обвинили Шварценберга в том, что он не пришел на выручку Блюхеру, и полагали, отчасти справедливо, что он наступает так медленно, руководствуясь политическими соображениями. Поползли неприятные слухи, что австрийцы намеренно берегли собственные войска и «обескровливали» русских и пруссаков для того, чтобы оказаться в более выгодном положении к концу войны и началу дележа добычи между участниками коалиции в ходе конгресса, посвященного заключению мира. Это было, безусловно, несправедливо по отношению к Шварценбергу, который был слишком благородным человеком, чтобы действовать подобным образом. Сам Шварценберг объяснял произошедшее тем, что Блюхер и его сподвижники наконец получили то, чего заслуживали, поскольку шли на нелепый риск и «маневрировали, как свиньи». 20 февраля он писал Францу I, что 6 тыс. солдат, которые основная армия потеряла за последние несколько дней, были относительно недорогой ценой, доказывающей, что наступление с самого начала было ошибкой, которую как всегда и предрекал сам Шварценберг[842].
