хай не подымала. Дурацких вопросов — «ты меня любишь?» да «ты по мне скучаешь?» и прочей фигни — не задавала. Поднималась, красивая такая, к нему в комнату, раздевалась без промедления и ложилась ждать его. И гондоном пользоваться не просила, что Машина очень даже ценил. Не его это — капюшон на бую, все равно что в наморднике жрать, никакого удовольствия.
Беспокоил Дженнифер только ее долбаный парень. «Он серчает, — оправдывалась она, что не может остаться у Машины на ночь, — и лупит меня, так что я даже детскую пюрешку прожевать не могу». Вот они, бабы, думал Машина, вечно одного до мук доведут, чтобы с другим миловаться. Не хватало еще, чтобы этот факин женишок ему башку прострелил. Дон Ревнивый убил дона Ревнивого. Он ведь не знал, кто это, а значит, не знал и чего ждать. Ну и решил на рожон не лезть. Чего со смертью заигрывать? Однажды утром переехал. Дженнифер не сказал, только оставил записку: «Оставляю две тысячи песо на аренду. На днях за тобой вернусь».
Жалко ему было, конечно, ее оставлять. Она была не из тех, что мычат, как коровы, пока трахаются, и не из тех, что думают, будто мужикам нравится, если они трясутся, как миксер. Ему нравилось, когда она садилась на него и двигалась этак аккуратненько, чтобы член входил как в замшевую перчатку. А не как будто его удав душит. «Медленно, чтоб кончить быстро», — говорил он бабам, но большинство не слушали и скакали на нем так, словно покалечить хотели. Поэтому бросать кассиршу ему не хотелось. Если он уберет этого уебка Хосе Куаутемока и его подстилку, то вернется за Дженнифер и увезет ее с собой.
Эмиссар доньи-всезнайки два дня не выходил на связь. Машина разволновался. Крепко обиделась, наверное. Спустил он стрелку в унитаз. Но нет. Вечером пришло сообщение по ватсапу: «Завтра в шесть утра на лестнице». Бля, ну и времечко. Да он даже когда нищебродом был, в шесть утра не вставал. Но теперь должен был унять жажду зверюги-ревности, и если у зверюги водопой в шесть, то в шесть он и явится.
Явился он даже в пять пятьдесят. Было еще темно, и на районе бурлила жизнь. Бандиты возвращались с ночных налетов, а рабочие садились на маршрутки до своих фабрик у черта на рогах. Эмиссар уже стоял там, опершись на перила.
«Я знал, что вы не подведете. Сеньора назначила нам встречу в семь в Поланко. Деньги при себе?» Про деньги он ничего не говорил. «Вообще-то нет», — сказал Машина. «Ох, шеф. Сделочка-то срывается. Донья и рта не раскроет, если вперед всю сумму не получит». Машина почуял фуфло: «Наебешь — на антрекоты порежу, сучий ты потрох». Эмиссар оскорбленно покачал головой: «Нет, босс. Я за проценты работаю. Я не вор. У меня и ствола-то нет. А в рукопашной мне против вас не тягаться». Вот это он точно сказал. Сам тощий дрищ, и даже наколок нету. «Я успеваю за баблом зайти?» — спросил Машина. «Если на такси поедем, думаю, да».
Поехали за баблом. Машина перевозил его с квартиры на квартиру в холщовых сумках. Отсчитал два лимона, а остальное спрятал под ковер. Хрен он старой перечнице три отдаст. Сел обратно в такси, и они отчалили в Поланко.
Из-за утреннего движения опоздали на двадцать две минуты. Машина смущенно зашел в кафе, где им назначили встречу. Больно выпендрежное место, не для таких, как он. Особенно если ты одет, как водила грузовика с кока-колой, и волочишь с собой холщовые сумки. Донья лет пятидесяти, крашеная блондинка, смахивающая на кого-то с картин из музея Прадо, ждала их за столиком в углу. Эмиссар указал на нее Машине, и они вместе пошли к ней. Сеньора одним взглядом дала понять: сели и молчим. Они так и сделали. «Могли бы и получше одеться», — первым делом попрекнула их она. Машине это не понравилось. Он знал, как таким рот затыкать. Шушера шушерой, а тряпок понацепляют и думают, будто они суперхай. Ни хрена подобного. Суперхай так до капусты не падки. «Я принес, что вы просили», — сказал он без проволочек. Она взглянула на сумки: «Все три?» Машина с дохляком-эмиссаром переглянулись. «Два. Больше не набрал», — сбрехнул он. Та не повелась. «Ну, мне тогда здесь делать нечего…» И начала вроде как уходить собираться. «Да ладно», — сказал Машина. Старая пердунья обернулась к эмиссару: «Ты разве молодому человеку не пояснил, какой уговор?» Тот сглотнул: «Пояснил, сеньора, все расписал». Машина хихикнул: «Послушайте, донья, давайте не будем горячиться из-за пары песо. Два — это большие деньги. И вы столько и просили поначалу». Старуха вроде призадумалась. «Там два, ни сентаво меньше?» Машина скрестил пальцы и поцеловал: «Клянусь Святой Девой и моей покойной матушкой, земля ей пухом».
Донья и в самом деле все знала про Хосе Куаутемока и его бабенку. «Их держат в двух разных домах. И если хочешь успеть, поторапливайся. Их скоро в Гватемалу перекинут». Машина удивился, откуда у нее столько информации: «Извините за такой вопрос, сеньора: а откуда вам все это известно?» Она посмотрела ему прямо в глаза: «Не твое собачье дело. — И протянула листок: — Она на этом адресе. В ближайшее время ее переводить не будут. А он сегодня здесь, но завтра перевезут в другой дом. Куда точно, не знаю, но там же, на районе. Кстати, при обоих охрана, так что осторожнее». На этом листочке каждая буква как слиток золота. Целая нефтяная скважина. «Уистлик со своей бабой переговаривается по рации. Частота тринадцать-восемнадцать. Обычные уоки-токи. У конвоя с наушниками частота шесть-пятнадцать. Ты можешь и голубков перехватить, и орангутангов», — сказала престарелая блондинка. «Вы уверены?» — спросил Машина. Она улыбнулась: «Слушай, мальчик. Я в общественных местах светиться не люблю. Я тебе все сказала. А теперь, с твоего позволения, у меня дела». И она встала. Тут же из ниоткуда нарисовались два шкафа и кинулись ей помогать. «Доброго дня, господа», — церемонно сказала бабка. Один шкаф подхватил сумки с баблом, и все трое были таковы. Даже мелочи за свой кофе с печенюшками не оставила, падла.
На улице Машина показал листок эмиссару: «Как думаешь, правда?» Тот кивнул: «Эта сеньора врать не станет. С ней шутки плохи. Высокого полета птица». — «Какого такого полета?» Эмиссар огляделся. Офисный планктон в костюмах бежал на службу. Кругом дорогие магазины. «Не растрясешь, если
